| Saint-Juste > Рубрикатор | Поддержать проект |
Аннотация
«Борьба с последним бастионом коммунизма» — под таким лозунгом в 2007 году начались в Польше «реформы» науки и системы высшего образования[1], так называемые реформы Кудрицкой (от фамилии тогдашнего министра науки и высшего образования Барбары Кудрицкой). Они определили сегодняшнее лицо польской науки и направление, по которому она сейчас развивается и будет развиваться в следующие годы. Тут, наверное, можно поспорить по поводу обоснованности использования понятия «развитие», поскольку это еще вопрос, являются ли процессы, за которыми мы наблюдаем в польской науке, развитием или деградацией. Естественно, Польша в этом плане не исключение — описываемые в этой статье тенденции заметны практически во всем мире и глубоко вписаны в логику неолиберального капитализма. Но в польском случае они обращают на себя внимание спецификой, вытекающей из одновременной номинальной принадлежности Польши (как члена Евросоюза) к «первому миру» и ее фактического (полу)периферийного положения в капиталистической Миросистеме.
Исходным тезисом «реформ Кудрицкой» стало утверждение, что польская наука до 1989 года функционировала за «железным занавесом», что за этот период она «сильно отстала» от науки мировой и теперь, после развала «коммунистического блока», должна за ней гнаться. Это — совершенно ложное представление, но оно хорошо соотносится с распространяемым сегодняшней политической элитой и СМИ постулатом, что в Польской Народной Республике все сферы общественной жизни были якобы доведены до глубочайшего упадка, и только после перехода к капитализму мы-де стали по-настоящему модернизироваться и двигаться к светлому будущему. Ключевые идеи, которые легли в основу концепции «реформ», были следующими:
1. Введение ряда условий для получения учеными финансирования их исследований. Прежде чем получить деньги на свою работу, научный сотрудник должен доказать, что он и его работа этих денег заслуживают.
2. Перенаправление основных денежных потоков к тем ученым, которые не достигли тридцатипятилетнего возраста. Как аргумент в пользу такого решения в официальных материалах Министерства науки вполне серьезно приводится тот факт, что Эйнштейн создал специальную теорию относительности, когда ему было 26[2].
3. Продвижение самых крупных и самых лучших университетов за счет тех научных центров, которые меньше, менее престижны и находятся в провинции.
4. Подчинение университетов логике прибыли, «оптимизации расходов» и растущей эффективности.
5. Развитие связей между наукой и бизнесом, представители которого должны как можно чаще приглашаться в стены университетов и которым была предоставлена возможность создавать программы образования, вести занятия со студентами и заказывать в государственных вузах направления, нужные не стране и не науке, а частному бизнесу[3].
Прежде чем обсудить эти идеи, необходимо заметить, что наука в Польше уже многие годы страдает от недостатка финансирования. В 2012 году, по данным Института статистики ЮНЕСКО, на нее из польского бюджета было выделено 0,9 % ВВП. Для сравнения: в Финляндии и Швеции этот показатель превышает 3 %, в большинстве стран «старого» Евросоюза колеблется в пределах 1,5–2,5 %. Чехи и венгры выделяют на науку соответственно 1,88 и 1,3 % ВВП, Россия — 1,12 %[4]. Польское Министерство науки и высшего образования утверждает, что в последнем пятилетии в области финансирования науки был совершен некий прорыв и что оно резко увеличилось. Но факты противоречат этим оптимистическим заявлениям. Если посмотреть на данные, то оказывается, что рост действительно наблюдается, но он очень медленный, на уровне 0,03–0,05 % в год[5]. Кроме того, сильно изменилась структура управления денежными потоками, которые направляются в университеты. В жизнь был введен принцип, согласно которому финансирование научных исследований практически полностью переведено на грантовую систему. Графа «собственные исследования», которая раньше стояла в бюджетах факультетов и институтов, исчезла. Средства, которые государство передает каждой из научных единиц в рамках так называемой дотации на уставную деятельность, предназначены лишь для сохранения исследовательского потенциала, содержания инфраструктуры, библиотек и архивов, покупки необходимого для повседневной работы оборудования и материалов. Деньги на проведение исследований никому уже «просто так» не выделяются, их можно получить исключительно грантовым путем[6]. Вследствие этого между научными сотрудниками развернулась острая борьба за финансирование, которая делает весьма затруднительным получение этого финансирования. Национальный центр науки (НЦН), главное учреждение, которое распределяет деньги на исследования, в ежегодных отчетах о своей деятельности размещает между прочим данные о так называемом показателе успеха, то есть о количестве проектов, которые получили финансирование — по отношению ко всем проектным заявкам, которые были за год поданы на конкурсы. В 2014 году «показатель успеха» составил 16 %, что означает, что примерно лишь каждый шестой из числа ученых, пытавшихся получить грант, смог этой цели добиться[7]. Кстати, бюджет НЦН с 2012 по 2015 год сократился на треть[8], что, естественно, отрицательно влияет на уровень «показателя успеха».
Финансовые средства, выделяемые Национальным центром науки, распределяются далеко не равномерно. Они попадают прежде всего к самым большим и самым престижным научным учреждениям. В 2012 году 71 % от общей суммы денег, которые были переданы НЦН на исследования всем университетам, был распределен между тремя самыми крупными университетами Польши — Варшавским, Краковским и Познаньским[9]. В 2014 году финансирование получили 600 проектов из Мазовецкого воеводства и лишь 10 — из Подкарпатского[10]. Эти данные показывают, что в гонке за возможностью проводить исследования побеждают сотрудники самых больших научных центров, сотрудники, которые находятся в привилегированном положении по сравнению со своими коллегами, работающими вне крупнейших городов. Даже если последние подготовят по-настоящему хорошие, продуманные научные проекты, то возможность их реализации в более провинциальных университетах часто подвергается сомнению со стороны экспертов, которые оценивают поданные на конкурс заявки. Если, как вытекает из отчетов НЦН, для многих подразделений варшавских научных учреждений «показатель успеха» составляет от 30 до даже 80 %[11], то понятно, что для многих их аналогов в провинции он ниже 10 %. Зная эту статистику, ученые из маленьких научных центров часто вообще отказываются от подачи заявок, понимая, что шанс добиться успеха — мизерный. В итоге грантовая система способствует аккумулированию научного потенциала и талантливых сотрудников лишь в нескольких академических центрах, высасывая всё это из провинции. Здесь отлично срабатывает описываемый социологами т. н. эффект Матфея, согласно которому богатые, благодаря уже имеющимся ресурсам, становятся еще богаче, а бедные, в связи с изначальным отсутствием таковых ресурсов — еще беднее.
Продвижение самых крупных и самых выдающихся научных учреждений за счет мелких научно-образовательных центров хорошо, кстати, вписывается в определенную концепцию развития Польши, опирающегося на несколько агломераций, концепцию, которая уже давно реализуется и которая сопровождается деградацией польской провинции. В культурном и образовательном плане, в отношении доступа к общественному транспорту и медицинским услугам ситуация в польских селах и небольших городах становится все хуже. Конечно, этот вопрос вызывает много споров, и я уже слышу восклицание: как это польская провинция не развивается?! А все дороги, спортивные и игровые площадки, аквапарки и аэропорты, которые были построены за последние десять лет, ничего не значат? Да, состояние инфраструктуры в маленьких городках, в районных и бывших областных центрах[12] постепенно улучшается. Но улучшение уровня инфраструктуры — это не развитие, хотя эти вещи постоянно путают польские политики[13]. Людям однозначно живется лучше при новой дороге, но часто они по ней едут лишь в одном направлении — в большой город, где есть школа, университет, работа, жизнь. В последнее время мои знакомые из новой польской левой партии «Вместе» занимались тем, что организовывали по всей Великой Польше[14] свои ячейки. Ездили по районным центрам. Там молодых людей не осталось совсем. Все уехали — либо в Познань, либо в Варшаву, либо в Лондон. Из 25 парней и девушек, которые учились в одном классе, осталось по 2–3 человека. Да, иногда вместе ходят в аквапарк.
Если вернуться к провинциальным университетам, то по ним бьет не только грантовая система, но и способ высчитывания уставных дотаций. Их размер постепенно уменьшается, что даже в Варшаве вызывает проблемы с содержанием дорогостоящей аппаратуры, которой действительно много было куплено в рамках всяческих грантов за последние годы и которая сплошь и рядом не используется, так как нет денег на ремонт каких-то сломанных деталей[15]. Размер уставной дотации для каждого университета зависит прежде всего от количества студентов, которые в нем учатся. За последние годы мы являемся свидетелями значительного спада числа студентов, который обусловлен демографическими факторами[16] и отчасти также меньшей заинтересованностью молодежи в получении высшего образования. Способ высчитывания дотации вызывает волну критики со стороны научной общественности, поскольку он приводит к крайне отрицательным последствиям: к снижению требований по отношению к поступающим в вузы и к вложению университетами денег не в исследования, а в маркетинговые кампании, которые должны привлечь как можно больше абитуриентов. Сегодня эта критика усиливается, потому что в нынешних обстоятельствах, когда общее количество студентов упало по сравнению с 2006 годом на 25 %[17], зависимость размера уставной дотации от этого фактора создает угрозу не только отдельным институтам и факультетам, но и целым научным дисциплинам. В случае университетов, находящихся вне самых крупных городов, дотация иногда не позволяет оплатить расходы на содержание зданий и зарплату сотрудникам, в результате чего некоторые факультеты вообще закрываются. Наука вытесняется из пейзажа польской провинции (в этом случае под провинцией надо понимать всю Польшу, кроме Варшавы, Кракова и, возможно, еще двух-трех городов). Следовательно, шансы на получение высшего образования у молодежи из провинции тоже падают. Тем более, что, если посмотреть на статистику, то по притоку студентов из районных центров в крупные города показатели хуже, чем были в межвоенный период[18], не говоря уж, конечно, об этом ужасном «коммунистическом» времени.
Да, действительно, во многих университетах есть направления, обучение на которых становится нецелесообразным или даже невозможным, поскольку заинтересованных в нем — всего несколько человек. Ученые-гуманитарии, объединившиеся в рамках организации под названием «Кризисный комитет польских гуманитарных наук»[19], предлагают разные варианты решения такой ситуации без необходимости закрытия факультетов. Например, такую идею: на подобном «непопулярном» направлении занятия в течение нескольких лет не ведутся, и ученые получают шанс заниматься исключительно научной работой. Комитет утверждает, что те факультеты, где студентов мало, могут, во-первых, дать им более качественное образование, а во-вторых — оправдать свое существование проведением более весомых, широких и трудоемких исследований, которые нужны Польше как воздух, если она не хочет застрять в ловушке «среднего дохода» и дальше оставаться на карте Европы местом, где всего лишь собирают автомобили и стиральные машины[20]. Но эти предложения не находят отклика у властей. Им же на руку, если в Польше станет меньше вузов — вся стратегия «реформ» науки за последние годы направлена именно на это.
Грантовая система, которая признана как одно из главных орудий в осуществлении этой цели, порождает многие явления, которых нельзя не назвать патологическими. Она превращает научных сотрудников в менеджеров грантовых проектов и делает чуть ли не основным их занятием поиск средств для финансирования своих исследований. Сам процесс поиска информации про конкурсы, стажировки, стипендии занимает очень много времени, не говоря уже о подготовке заявки (часто на английском, например, НЦН в случае большинства своих конкурсов требует два варианта заявки: польско- и англоязычный) и обо всех формальностях, связанных с ее подачей, получением денег, управлением проектом, подготовкой отчетов. Люди, которые в состоянии совмещать эту на самом деле «вторую работу» с действительно плодотворной и чего-то стоящей научной работой, конечно, в природе существуют, но большинство тех, которых я знаю лично, вынуждены выбирать: либо они остаются учеными, пытаются как-то заниматься наукой на свою зарплату и пытаются удержаться в рядах научных сотрудников (по новым критериям оценки производительности ученого их обычно должны уволить), либо они совершенствуются в искусстве получения грантов и активно действуют в пользу улучшения своих позиций в научных рейтингах, без чего и получение гранта невозможно, так как победа в конкурсе обусловлена во многом обладанием высоким рейтингом.
«Научные достижения» — следующая ключевая фраза в разговоре о польской науке. Ее «реформаторы» заявили о необходимости создания механизмов, которые позволили бы верифицировать научную деятельность отдельных сотрудников, оценить ее уровень и качество. В итоге за последние годы была разработана система параметризации: за каждое «научное достижение», за каждый вид научно-профессиональной деятельности — публикацию статьи или книги, участие в конференции или в научном проекте, выполнение административных функций в рамках своего института или факультета — научные сотрудники получают определенное количество баллов. По идее «реформаторов», именно это должно отражать качество ученых. Этот замысел имеет катастрофические последствия для науки. Давайте подумаем, например: сколько действительно хороших, оригинальных и вносящих что-нибудь новое в науку статей может за один год выйти из под пера ученого-гуманитария (я не буду рассуждать насчет представителей естественных и точных наук, так как там другая специфика, которая лично мне не очень знакома)? Сколько, учитывая, что он или она одновременно работает над докторской, готовится к семинарам и ведет их (стандартная нагрузка вузовского преподавателя — 210 часов в год, то есть 3–4 семинара в семестр), ездит на конференции, консультирует дипломные работы студентов, готовит заявки на грантовые конкурсы, плюс еще занимает какую-нибудь административную должность в рамках своего института[21] и занимается разнообразной, невероятно раздутой «бумагологией» (разработка образовательных программ, стратегии развития факультета, написание отчетов по научной деятельности и т.д.)[22]? И это даже не учитывая, что наверняка он или она еще по вечерам дает частные уроки школьникам и на выходных читает лекции в каком-нибудь частном вузе, чтобы связать концы с концами. Ну сколько статей можно, будучи честным человеком и подлинным ученым, написать за год? Две? Три? Конечно, с точки зрения системы параметризации это недостаточно. Нужно писать больше. Содержание написанного уже никого не интересует. Критерии оценки научных достижений — чисто количественные; качество написанных ученым трудов, или, например, качество студенческих дипломных работ, созданных под его руководством, не оценивается вообще.
Не может быть подлинно хорошей науки без творческой свободы, без возможности рассуждать, исследовать и писать ради научного интереса и желания приблизиться к научной истине. Архимед придумал свой закон, принимая ванну. Для Ньютона вдохновением для создания теории тяготения стало яблоко, падение которого он наблюдал, сидя погруженным в размышления. У кого из польских ученых есть сегодня время, чтобы сесть и погрузиться в размышления? Их же загнали в беличье колесо. Главное — бежать, не задумываясь о смысле этого бега. Пренебрегать правилами могут разве что самые маститые профессора, которым это позволяет позиция, какой они уже достигли — и научная, и занимаемая в рамках университетской административной иерархии. Но молодые ученые, которые не согласны работать по новой системе производства научных знаний, будут из науки вытесняться, будут заменяться «менеджерами научных проектов», которые должны уметь в первую очередь хорошо себя продать, и профессиональная деятельность которых сосредоточена вокруг очередного отчета по очередному гранту.
Вы когда-нибудь ходили на курсы по подготовке к сдаче экзамена на международный языковой сертификат — IELTC, FCE и т.п.? Если они ведутся опытными учителями, они очень полезны и действительно помогают добиться успеха. Но язык там не учат. Там знакомят курсантов с технической стороной экзамена, показывают, задачи какого вида на нем бывают, и подсказывают, как их решать. Хорошая подготовка к экзамену на языковой сертификат имеет столько же общего с уровнем владения иностранным языком, сколько способность получения научных грантов — с бытием подлинно выдающегося ученого. Это вещи не противоположные, но совсем разные. Грантовые заявки пишутся с использованием специфической стилистики, должны содержать определенные ключевые фразы (биологи и химики знают, например, что употребление слов «опухоль» или «онкологический» значительно повышает шансы на победу в конкурсе) и требуют навыков перевода языка научной идеи на проектный жаргон. Этому всему надо отдельно учиться. И люди, в основном молодые, учатся, приспосабливаясь к действующей системе, становясь менеджерами проектов и бухгалтерами и неуклонно деградируя как ученые — еще до того, как они действительно заслужили это звание! В свою очередь, пожилые профессора, которые уже много чего добились в науке, обладающие большим опытом, научными связями и умением руководить научными коллективами, и которые в силу этих преимуществ могли бы успешно управлять проектами, часто не имеют возможности подавать заявки на конкурсы, так как в большинстве конкурсов существуют ограничения по возрасту — участвовать могут лишь те, кому не исполнилось 35 лет[23].
Тот факт, что львиная доля грантов предназначена исключительно для «молодых, талантливых» научных сотрудников, в значительной мере усложняет трансфер знаний от старшего поколения к младшему. А ведь этот процесс в принципе является основой существования науки как системы постепенного накапливания знаний, системы, которая развивается и совершенствуется из поколения в поколение. Именно таким путем, путем создания стабильных научных коллективов, многолетнего сотрудничества и взаимного формирования идей, смогли в XX веке образоваться польские научные школы, известные во всем мире — математическая, кристаллографическая, медиевистская. Даже особенно талантливые, выдающиеся ученые могут работать только тогда, когда они не погружены в пустоту, когда вокруг них создана соответствующая академическая среда и атмосфера научного поиска, то есть то, что сейчас в Польше активно уничтожается[24].
Но ведь не развитие науки ставится сегодня как цель перед польскими учеными. У них есть другие задачи, к выполнению которых они должны стремиться — например, продвижение польских университетов в международных рейтингах, где лидируют американцы и британцы. Во-первых, надо заметить, что методика создания этих рейтингов весьма сомнительна, и это признают даже представители тех вузов, которые занимают в них высокие позиции. Во-вторых, в Польше распространено ложное представление, что якобы место университета в этих рейтингах зависит исключительно от критерия научной производительности его сотрудников. Это значит, что в том, что польские университеты находятся только в конце рейтингов (если вообще в них учтены), якобы виноваты сами польские ученые. В действительности критерии, по которым составляются рейтинги, намного более сложные. Среди них — и условия труда ученых, то есть размер их вознаграждения и доступность лабораторного оборудования, и процент женщин и представителей этнических меньшинств среди студентов, и успех выпускников на рынке труда. То есть для того, чтобы в свете рейтингов считаться хорошим университетом, нужно заботиться не только о производительности сотрудников, но и об их комфорте, и об уровне жизни всего студенческого и научного сообщества, которое с этим университетом связано[25]. Польским министерским «реформаторам» такой подход кажется необычным.
Еще одно ключевое выражение, без которого нельзя понять, что происходит в польской науке, — «индекс цитирования». Это следующий критерий оценки ученых: цитируются ли их работы другими представителями научного мира, фигурируют ли они в базах данных, индексирующих ссылки на публикации, таких как Scopus или Web of Science. Этот метод как способ достоверного определения качества труда ученых вызывает много вопросов. Индекс цитирования заведомо будет сильно различаться, если сравнивать результаты тех научных сотрудников, которые представляют популярные научные дисциплины, развиваемые многими учеными, и в итоге имеют возможность пользоваться большой сетью научных журналов и издательств, и результаты ученых — специалистов по узким областям знания, которые работают более или менее изолированно, даже если последние пишут работы на самом высоком научном уровне. Ученые, которые публикуются на родном языке, не могут конкурировать с теми, кто печатается на английском и может рассчитывать на всемирную дистрибуцию своих идей. Этот вопрос особенно болезнен для гуманитариев, поскольку гуманитарные исследования сильно связаны с национальным культурным контекстом и гуманитарные тексты намного реже, чем, например, работы физиков или биологов, переводятся на другие языки.
Скорее всего, именно из-за влияния количества публикаций на английском языке на индекс цитирования так поощряется «реформаторами» польской науки написание польскими авторами научных статей на английском и их размещение в англоязычных журналах. Кроме того, существует предубеждение, что процесс отбора статей для публикации в престижных западных журналах — честный и объективный, что на процесс рецензирования не влияют связи и договоренности, как это, по всеобщему мнению, имеет место в Польше[26]. В итоге за размещение статьи в англоязычном журнале научный сотрудник получает значительно больше балов, чем за публикацию ее же на родине. Таким образом польская наука переориентируется на иностранного потребителя, которому, в свою очередь, она не особо интересна — как «продукт с периферии».
Тот факт, что так называемый Филадельфийский список (список журналов, входящих в перечень американского Института научной информации[27]) стал в глазах «реформаторов» польской науки настоящим идолом, очень симптоматичен. Он подчеркивает именно периферийное положение Польши в Миросистеме. Научный Абсолют, с новой польской точки зрения, находится за Атлантическим океаном. Мы сами себя вписываем в логику догоняющего развития, потому что наши комплексы по отношению к Западу не дают нам вести себя иначе. Мы верим, что только его, Запада, представители в состоянии правильно оценить наш научный труд, так же как убеждены, что пути развития можно исключительно лишь заимствовать у Запада, игнорируя все исторические и культурные факторы, которые обусловливают местную специфику.
В результате такого подхода мы не сильно обогащаем мировую науку, но по-настоящему обедняем польскую. Не безразлично, особенно в гуманитарных и социальных науках, на каком языке публикуется работа. Для гуманитария написание статьи или книги в большой степени тождественно самому процессу исследования. Поэтому им намного сложнее писать на чужом языке, и они, конечно, должны его знать намного лучше, чем естественники, которые в своих статьях пользуются значительно меньшим объемом лексики (это, разумеется, не упрек и не выражение пренебрежения, а констатация специфики отдельных наук[28]). Гуманитарии, пытающиеся публиковать свои работы в англоязычных журналах, часто сталкиваются с отказом со стороны редакций по той причине, что контекст исследования ими объясняется не с помощью англоязычных публикаций, которые доступны и известны англоязычному читателю, но через ссылки на местные работы, написанные по-польски. Даже если эти работы объективно лучше, англоязычный читатель их не знает, фамилии авторов ему не знакомы и не могут вызывать доверия[29]. В итоге образуется некий замкнутый круг, который очень тяжело прорвать; обвинение в адрес ученых, что они не в состоянии это сделать, игнорирует системные причины такого положения. Есть много узких тем, касающихся польской культуры и культурного наследия, которые интересны большому числу поляков и очень маленькому числу иностранцев. Если такие исследования не будут поощряться, они естественным путем исчезнут. Фетишизация Филадельфийского списка (который явно дискриминирует журналы, не издающиеся в США, — например, в нем не учтены французские «Annales», представляющие, пожалуй, самое мощное течение в исторической науке в ХХ веке (sic!) — не говоря уже о журналах из Восточной Европы) однозначно этому способствует — так же, как и воспроизводству символического насилия Центра над Периферией, и культурной гегемонии США в глобальном масштабе[30].
Польские ученые находятся сейчас под большим давлением и Министерства науки, и общественного мнения, формируемого журналистскими статьями и высказываниями всяких «экспертов» по оптимизации и улучшению эффективности всех сфер общественной жизни. В международном рейтинге стран по уровню ВВП за 2015 год Польша находится между Панамой и Венгрией. Тем не менее, никто почему-то не сравнивает результаты научной работы польских ученых с теми, которых достигают их панамские или венгерские коллеги. Как пример для подражания полякам приводятся научные достижения США, Германии или Великобритании, которые находятся в совершенно ином положении с точки зрения накопления материальных ресурсов и просто финансовых возможностей развивать науку. Требования к польским ученым — «европейские», хотя условия работы — несравнимы с теми, которые предлагаются ученым в странах «первого мира». В Польше, однако, распространено убеждение, что результаты и качество научных исследований зависят исключительно от количества серого вещества в черепах у научных сотрудников.
Тем временем, научные публикации, которые готовятся в США и которые потом в международных рейтингах фигурируют как работы американских ученых, в большинстве своем написаны иммигрантами — людьми, которые вплоть до степени кандидата наук получали образование в своих родных странах, и лишь потом переехали в Америку, где созданы несравнимо лучшие условия для научного труда. Среди этих иммигрантов поляки составляют приличную группу[31]. Во многих американских городах существуют даже так называемые «польские лабы» (лаборатории), известные тем, что нанимают на работу польских научных сотрудников (наподобие, впрочем, российских, китайских или итальянских «лабораторных гетто»)[32]. Получается, что редкостью являются не научные достижения поляков, но достижения на основе исследований, проводимых в польских научных учреждениях.
Требуя от польских ученых, трудящихся непосредственно в Польше, участвовать в гонке за первые места в международных рейтингах с их американскими коллегами, польские чиновники выглядят просто смешно. Польские ученые работают на ноутбуках, купленных за собственные деньги, за письменными столами в собственных тесных квартирах (в университете это чаще всего невозможно, так как там они обычно делят кабинет с тремя другими сотрудниками или там, например, нет доступа к интернету), между одной и другой подработками, чувствуя на спине дыхание дедлайна, который им дали на написание докторской. На самом деле, заниматься научными исследованиями в таких условиях — это партизанщина. Факт, что польская наука еще как-то существует, сам собой должен являться поводом для гордости[33].
Требование к науке, которое ей предъявляют не только в Польше — стать составной частью рыночной экономики и рыночного успеха. Научные исследования должны иметь приземленно-практическую цель, которой можно достигнуть в краткосрочной перспективе, и их результаты непременно должны внедряться в экономику. Университеты находятся в тисках неолиберальной логики, по которой то, что не приносит быстрой прибыли, не имеет права на существование. И обычно даже те, кто критикует власть за недофинансирование науки и указывает на ошибки, которые допускаются нынешними «реформаторами», не подвергают эту логику сомнению. Они говорят примерно так: «Давайте вкладывать в науку деньги! Это же выгодно! Расходы на науку — это инвестиции, это увеличение человеческого и культурного капитала! Научное развитие — это экономический рост!» То есть пользуются тем же языком, что и «оптимизаторы» с «реформаторами» — тем же неолиберальным новоязом, на котором обо всем можно думать исключительно с точки зрения рыночной эффективности. Идея, что целью науки может быть поиск истины, научного знания, которое ценно само по себе, в рамках мировоззрения, которое соответствует этому новоязу, немыслима. Если кто-то даже с ней согласен, он очень многим рискует, произнося такое вслух. Его либо не поймут, либо он станет объектом насмешек — по крайней мере, здесь, в Польше, где неолиберальная риторика, кажется, промыла мозги людей в куда большем масштабе чем, например, в России.
Поскольку тесные связи между наукой и экономикой так настойчиво поощряются, то, разумеется, от университетов в Польше теперь требуют, чтобы они активно сотрудничали с бизнесом. Чиновники, которые на этом настаивают, ссылаются на опыт США и Западной Европы, где синергия науки и бизнеса является обычной вещью. Но если принять во внимание условия не чужого, а собственного, польского двора, станет очевидным, что процесс приспособления науки к рынку не может не причинить науке вреда. Даже если не упоминать те факторы, которые всегда и везде присущи подчинению науки рынку — например, сосредоточеность только на тех исследованиях, которые могут принести прибыль, зависимость от пожеланий и предпочтений частных спонсоров, руководствующихся своими личными, не всегда совпадающими с общественными, интересами, принятие наукой правил и логики рынка — есть еще дополнительные факторы, специфичные для страны (полу)периферии, какой является Польша. Почти все польские фирмы (99,8 %!) — это малые и средние предприятия[34], среди которых львиную долю составляют микропредприятия (то есть такие, в которых работает не больше 10 человек) и индивидуальные предприниматели[35]. Они, в отличие от больших корпораций, не вкладывают деньги в науку. Они не будут сотрудничать с учеными. Они малоинновационны. Если приспосабливать университеты к той экономике, что существует, и писать образовательные программы под дудку рынка труда, который они создают, это приведет только и исключительно к деградации науки и образования в Польше. Наука и образование станут точно такими же периферийными, как и польская экономика[36].
В связи с внедряемой стратегией «развития» науки в самом сложном положении оказываются гуманитарные науки, смысл существования которых, если он должен зависеть от возможности генерирования ими прибыли, вообще вызывает сомнение. В последнее время гуманитарные и общественные дисциплины находятся в очень тяжелой ситуации, так же как и университетские факультеты, на которых обучаются гуманитарии. В обществе царит — и активно поощряется всякими «экспертами», журналистами, политиками — убеждение, что изучать философию, литературу, культуру — это пустая трата времени и сил. В свое время тогдашний премьер-министр Дональд Туск произнес фразу, что лучше работать сварщиком, чем учиться на политолога. В итоге количество выпускников школ, которые желают стать студентами гуманитарных или общественных наук, падает с каждым годом. Многие гуманитарные факультеты вне самых больших университетов — Варшавского, Краковского, Познаньского — находятся под угрозой закрытия или уже закрылись.
Другая проблема гуманитарных дисциплин, которая вытекает из чисто утилитарного подхода к науке как таковой — это их подчинение естественным и точным дисциплинам. В продолжающихся в Польше дебатах, посвященных стратегии и стимулированию научного развития, именно последние подразумеваются под наукой вообще. Иллюстрацией этого факта служат хотя бы правила получения грантов от Национального центра науки, которые никак не учитывают специфику гуманитарных наук, заставляя их представителей для получения финансирования следовать тем же требованиям, что и физиков с биологами. Научные достижения гуманитариев оцениваются по тем же критериям, что и у естественников, что приводит к парадоксальным ситуациям. Монографии — основное орудие обнародования результатов своих исследований для гуманитариев, — которые иногда являются результатом многолетнего труда, по балльной шкале оцениваются ниже, чем даже небольшие статьи, напечатанные в престижных западных научных журналах[37]. Проекты, финансируемые Национальным центром науки, не могут длиться дольше 3–5 лет, а это лишает многие масштабные гуманитарные замыслы возможности реализоваться в рамках выделяемых этим учреждением грантов.
Еще одно следствие желания подчинить науку логике материальной выгоды — это постепенное превращение университетов в капиталистические корпорации. Университеты заставляют «рационализировать расходы», «оптимизировать» количество персонала, развивать отчетность. Все эти громко звучащие фразы сводятся к одному — к экономии денег. В итоге все более распространенным явлением в польских университетах является заемный труд или заключение с сотрудниками вместо трудовых договоров — договоров подряда. Недавно относительно известным стал случай в Познани, где университет нанимал уборщиц через трудовое агентство, которое потом не выплачивало женщинам зарплату. Дело закончилось в суде. Очень примечательным был тот факт, что университет никак за уборщиц не заступился; ректор объявил, что между ними и университетом не возникали трудовые отношения, поэтому университет тут не при чем. С формальной точки зрения это, конечно, так. Но до какой же степени упали этос университета, его репутация оплота нематериальных ценностей, если те, кто его возглавляют, не видят ничего предосудительного в том, что университет пользуется услугами агентства, которое платит уборщицам или охранникам по 1–1,5 евро в час, без отпусков и больничных[38]! Почему третий в списке самых крупных университет в Польше любой ценой хочет сэкономить несколько тысяч евро в год, поощряя механизмы заемного труда, реализуя чисто колониальные экономические практики? Вы знаете, что прежний польский министр инфраструктуры Эльжбета Беньковская прославилась благодаря ответу на вопрос журналиста, почему железная дорога практически прекратила работу после больших снегопадов? Эльжбета сказала: «Сорри, у нас такой климат». Эти слова можно позаимствовать — у нас во всех сферах общественной жизни царит именно такой климат, который позволяет не уважать сотрудников, вести себя цинично и оправдываться с помощью фраз о необходимости «стимулирования экономики путем увеличения эффективности и оптимизации расходов». Все это звучит в речах, произносимых при разных случаях ректорами и деканами польских университетов, которые выглядят как выступления директоров крупных капиталистических компаний. С той же риторикой сталкиваются все чаще не только представители технического персонала, но и научные сотрудники. Бессрочный трудовой договор (типичный для времен ПНР) сегодня в университете — редкость. Все чаще ученые работают по договору подряда, который не дает никакой гарантии того, что с началом нового учебного года или с окончанием проекта, в который они вовлечены, их не уволят.
Если рассматривать сегодняшнее положение польской науки в контексте более широких процессов, происходящих в Польше, то видно, что оно определяется теми же тенденциями, что и общественная жизнь в целом. Это и отсутствие коллективизма, который предписывал бы тем, кто более «успешен», чувствовать себя ответственным за других. И акцент на «лидеров» и «отличников» при одновременном равнодушии к «серой массе». И неравномерное развитие отдельных регионов. И возникновение капиталистических отношений в тех сферах, где раньше они были немыслимы. Увеличение нагрузки на работе. Рост бюрократизма. Список можно продолжать. Поэтому относительно улучшения ситуации в польской науке я настроена пессимистически. Улучшение наступит не скоро. И для этого придется поменять всю общественную систему.
Май — август 2016