Аннотация

Иосиф Гиндин

Социально-экономические итоги развития российского капитализма и предпосылки революции в нашей стране

1. Основные социально-экономические особенности России

Иосиф Гиндин

Основное противоречие, которое глубже всего объясняет корни буржуазно-демократической революции в России, как известно, заключалось в противоречии между передовым промышленным и финансовым капитализмом, а также между значительным его развитием в земледелии, с одной стороны, и самым отсталым землевладением — с другой [1]. Однако этим далеко не исчерпывается сложность, противоречивость и неравномерность капиталистического развития страны, а тем самым сложность и противоречивость всей ее социальной структуры.

Одной из характерных особенностей российской экономики являлась ее многоукладность и неравномерность развития капитализма в различных отраслях хозяйства и экономических районах страны. Это определялось всем предшествующим развитием России, исторически затянувшимся существованием феодально-крепостнической формации. В недрах этой формации довольно интенсивно, особенно в первой половине XIX в., происходило формирование капиталистического уклада: с 30-х годов в некоторых ведущих отраслях начался даже промышленный переворот. Однако господство крепостничества продолжало сковывать экономическое развитие страны. Почти половина рабочих крупной промышленности вплоть до 1861 г. была крепостными дворянских предпринимателей, а остальные рабочие, являвшиеся вольнонаемными в капиталистической промышленности, были оброчными крестьянами крепостников-помещиков, т. е. подвергались одновременно и крепостнической и капиталистической эксплуатации. С 1800 по 1861 г. по всем основным отраслям промышленности Россия все более отставала от растущей капиталистической промышленности основных стран Запада.

В этих условиях отмена крепостного права реформой 1861 г. сверху, которая впервые сделала крепостных (владельческих и оброчных крестьян-рабочих) действительно вольнонаемными рабочими, стала тем самым начальной датой утверждения капиталистического способа производства в России. Эта реформа сверху, сохраняя сильнейшие крепостнические пережитки, несомненно являлась наименее прогрессивной формой перехода к новому способу производства и произошла в условиях общей незавершенности формирования капиталистического уклада.

В России первоначальное накопление капиталов лишь частично предшествовало капиталистическому накоплению и развивалось в основном уже в тот период, когда ведущая роль перешла к капиталистическому накоплению. Российский капитализм унаследовал от предшествующей эпохи большую неравномерность социально-экономического развития различных районов страны, целые массивы мелкотоварного производства, которые еще слабо были затронуты проникновением капиталистических отношений. Это открывало большие возможности для роста капитализма вглубь и вширь. В то же время свобода его стихийного роста была стеснена социально-экономическими и политическими пережитками крепостничества.

В результате смена докапиталистических и раннекапиталистических форм эксплуатации типично капиталистическими формами растянулась на весь период капитализма и далеко не завершилась к 1917 г. Капиталистическая эксплуатация сочеталась со старыми формами эксплуатации и мало того, старые формы эксплуатации упорно сохранялись. Сказанное относится не только к восточным окраинам России, но и к центру страны. В национальных районах Средней Азии, Сибири и Закавказья положение усугублялось национально-колониальным угнетением.

Процесс подчинения торгового капитала промышленному шел вперед, но за пределами крупной промышленности он не получил завершения. Мелкое крестьянское хозяйство коренных районов и окраинные районы в целом оставались базой для торговой и торгово-ростовщической эксплуатации старого типа. Сохранению ее способствовал и весь политический строй России. В. И. Ленин указывал, что пережитки крепостничества — абсолютизм, бюрократия, сословность — «задерживают капитал в его средневековых формах» [2].

Историческое существование российского капитализма, включая его предысторию, уложилось всего в полтора столетия. Становление капиталистического уклада внутри старой феодально-крепостнической формации, примерно с последней трети XVIII в. до утверждения нового способа производства реформой 1861 г., продолжалось примерно 90 лет, вдвое-втрое меньше, чем на Западе. Период домонополистического капитализма занял в России едва четверть века. В конце 70-х годов завершился промышленный переворот в легкой и пищевой промышленности, а с 80-х годов наметилось и в 90-е годы уже стало отчетливым перерастание домонополистического капитализма в монополистический. В новую историческую эпоху Россия вступила на рубеже XIX—XX вв. одновременно с главными капиталистическими странами. Существование капитализма в России закончилось на начальном отрезке империалистической стадии в результате победы Октябрьской революции.

Эти сжатые исторические сроки были непосредственно связаны с запоздалым становлением капиталистического уклада и исторически запоздалым вступлением России в период капитализма. Как относительно быстрое формирование уклада, так и относительно быстрое развитие после реформы 1861 г. самого, по выражению В. И. Ленина, передового промышленного финансового капитализма [3] России происходили под воздействием уже значительно раньше сложившегося капитализма на Западе.

Однако эти сжатые исторические сроки приводили к чрезвычайной сложности, неравномерности, противоречивости формирования и развития российского капитализма, к незавершенности каждого его последующего этапа. Так, Россия вступила в период империализма с относительно невысоким уровнем развития производительных сил, который был пройден главными капиталистическими странами в условиях капитализма «свободной» конкуренции. Возможности восходящей стадии капитализма, более прогрессивной и эффективной для изживания докапиталистических отношений, для более равномерного развития капитализма, далеко не были исчерпаны в России к началу XX в. в той мере, как это было на Западе.

В период капитализма процесс вытеснения докапиталистических отношений и преодоления неравномерности развития экономики стал сочетаться в России с их консервацией и закреплением монополиями. Тем самым еще более обострялись все противоречия российской экономики и социальной структуры страны. В. И. Ленин подчеркивал, что в России новейше-капиталистический империализм был опутан особенно густой сетью докапиталистических отношений [4].

Российский капитализм оказался не в состоянии преодолеть многоукладность социально-экономической структуры страны [5].

2. Особенности развития крупной промышленности и банков

В. И. Ленин указывал на то, что в России вся экономическая жизнь, и не только деревенская, была пронизана пережитками крепостничества [6]. В крупной промышленности эти пережитки проявлялись с полной наглядностью в полукрепостной металлургии Урала [7] и некоторых других старых горнозаводских округов (в Алтайском, Олонецком), а также в суконной и стекольной промышленности. Непосредственные крепостнические пережитки в этих отраслях промышленности способствовали преобладанию крупных предприятий.

Гораздо шире пережитки в крупной, чисто капиталистической, промышленности выражались опосредствованно, воздействуя на одностороннее промышленное развитие страны.

Наиболее наглядным и значительным примером опосредствованного воздействия крепостнических пережитков на развитие новых отраслей тяжелой промышленности и строительства железных дорог являлась правительственная политика насаждения капитализма сверху [8]. Она сыграла решающую роль в возникновении крупнейших предприятий передельной металлургии в 60—70-х годах, в стремительном росте южной металлургии в 90-х, в создании крупного машиностроения и частных военных заводов в оба эти периода [9].

Еще большее значение для завышенного уровня концентрации российской промышленности имело перенесение в Россию уже сложившихся ранее на Западе машинного производства и организационно-хозяйственного уровня крупного производства.

В России еще в предреформенном 25-летии создавались хлопкопрядильные фабрики, минуя мануфактурную стадию производства. После реформы этот процесс распространился на бумаготкацкую и на другие отрасли текстильной промышленности и выражал воздействие мирового капиталистического хозяйства на ускорение развития российской капиталистической промышленности. Без этого воздействия была бы невозможна и политика «насаждения капитализма сверху» в сфере тяжелой промышленности. Все финансируемые и усиленно поддерживаемые правительством предприятия свое техническое оснащение почти целиком получали из промышленно развитых стран Запада и заимствовали оттуда уже сложившиеся на момент своего возникновения организационно-хозяйственные формы. Так, построенные в 70—90-х годах Новороссийский, Александровский, Днепровский, Петровский заводы с самого начала являлись предприятиями с полным металлургическим циклом и даже комбинированными (т. е. с собственной угольной и рудной базой). На Западе же чугуноплавильные, сталеплавильные и прокатные заводы возникали как самостоятельные предприятия и лишь в результате более или менее длительного развития сменялись заводами с полным металлургическим циклом. Комбинированные предприятия на Западе были характерными для эпохи империализма, а отнюдь не для домонополистического капитализма.

В итоге независимо от степени их поддержки правительством ряд отраслей тяжелой промышленности состоял из незначительного числа очень крупных предприятий. Так, основная база российской металлургии на Юге состояла всего из 20 (позднее 17) предприятий, а меднопрокатная промышленность была представлена всего 4 заводами [10].

В результате изложенных выше причин в России еще в домонополистический период сложился несвойственный ему завышенный уровень концентрации производства на крупнейших фабриках и заводах. Этот уровень еще более повысился в период империализма и превосходил в оба периода соответствующие показатели в промышленно развитых странах Запада [11].

Как неоднократно отмечалось в нашей литературе, указанные явления привели к концентрации индустриального пролетариата на крупнейших фабриках и заводах, а также в индустриальных центрах страны. Однако нередко упускалось из виду, что число таких центров в огромной стране сводилось к 6—7: Центральный промышленный (Московский) район, район Петербурга и примыкающей к нему Прибалтики, Царство Польское, Правобережная Украина (основной центр российской сахарной промышленности), Южно-промышленный угольно-металлургический район, центры нефтяной промышленности — Баку и отчасти Грозный и горнозаводской Урал [12].

За пределами промышленных районов даже в европейской части России находились целые массивы слаборазвитых или неразвитых в промышленном отношении районов с ничтожным количеством предприятий, насчитывавших не более 400—500 чел. на каждом. В таких районах индустриальный пролетариат состоял главным образом из рабочих железнодорожных мастерских. Число хозяев и рабочих мелких и мелкокапиталистических предприятий в подобных районах все еще превышало число рабочих местной фабрично-заводской промышленности.

К слаборазвитым районам относились Литва и Белоруссия, весь европейский Север страны, Поволжье (за исключением Нижегородской губернии), значительная часть Северного Кавказа. К неразвитым в промышленном отношении районам относились колониальные окраины страны за Уралом и в Закавказье (кроме Баку и его окрестностей).

Структура российской промышленности в период империализма сильно отличалась от промышленной структуры индустриально развитых стран. В 1913 г. из общего количества рабочих крупной промышленности (3 085 тыс. чел.) в текстильной и пищевой промышленности было занято 42 % рабочих (1,3 млн. чел.). Ими врабатывалось около 50 % всей валовой продукции. В горной и металлургической промышленности, машиностроении и металлобработке число занятых рабочих составляло 36 % (1,1 млн. чел.), а производство продукции — 27 % [13].

Иначе обстояло дело в индустриально развитых странах. В Германии во всей фабрично-заводской и горной промышленности, сопоставимой по кругу охватываемых предприятий с российской промышленной статистикой, число занятых (рабочих, служащих, хозяев) составляло в 1907 г. 5,7 млн. чел. [14] Из них в тяжелой промышленности, включая машиностроение и металлообработку, было занято около 42 %, в то время как в текстильной и пищевой — немногим более 23 %. Таким образом, в начале XX в. в промышленности развитых стран преобладали отрасли, производящие средства производства, а в России — текстильная и пищевая промышленность.

При отсталой структуре промышленности показатели по концентрации рабочих в России были выше, чем в Германии. Только в горной и металлургической промышленности Германии концентрация рабочих на крупнейших предприятиях была выше, чем в России. Здесь в 1907 г. на 200 предприятиях с числом рабочих более 1000 было занято 600 тыс. человек, свыше 70 % всего числа рабочих этих отраслей промышленности. Это значительно превышало все количество рабочих, занятых в России в 1913 г. в металлургии и горной промышленности (без нефтяной промышленности и золотодобывающей, которых в Германии не было).

В обрабатывающей промышленности Германии концентрация рабочих была значительно ниже, чем в России. В среднем на одном крупном предприятии в Германии было занято 176 чел., а в России 326 рабочих. В Германии на 314 предприятиях с числом занятых более 1000 человек работало 18,5 % общего их числа, а в России на 392 таких же предприятиях — 44 % рабочих. Соответственно на предприятиях обрабатывающей промышленности с числом рабочих от 50 до 200 чел. в Германии находилось 43,5 %, в России — менее 20 % всех рабочих обрабатывающей промышленности.

Еще более показательно сопоставление степени концентрации рабочих Германии и России в наиболее характерной для периода империализма отрасли промышленности — машиностроении и в самой типичной для домонополистического капитализма промышленности — текстильной. В российском машиностроении 197 тыс. рабочих было занято на 439 предприятиях, в среднем по 440 рабочих на предприятии. В Германии занятых было почти в 4,4 раза больше: 865 тыс. человек на 3031 предприятии, в среднем по 285 чел. на каждом предприятии. В то же время на предприятиях с числом рабочих более 1 тыс. в Германии было занято всего 38 % рабочих, в России — 58 % и низшей (от 50 до 200 чел.) группе соответственно — 24 и 14 %, т. е. более 200 тыс. и менее 30 тыс. чел. По уровню же развития машиностроения Россия уступала Германии не в 4,4 а в 14 раз. Чрезмерная концентрация рабочих в России свидетельствовала о слабости российского машиностроения. Она была связана с малой специализацией предприятий, с недостаточным развитием тех видов машиностроения, которые в начале XX в. могли успешно развиваться лишь в виде предприятий средней и низшей групп.

Из всех основных отраслей российской промышленности именно текстильная в большей мере, чем другие отрасли, развивалась в условиях свободной конкуренции и по уровню своего развития стояла ближе всего к германской текстильной промышленности. Мало уступала ей российская текстильная промышленность по техническому оснащению, по выпуску продукции и по числу рабочих.

Средний показатель концентрации в крупной текстильной промышленности Германии — 204 чел. на одно предприятие — был выше соответствующего показателя по всей обрабатывающей промышленности (176 чел.), выше металлообрабатывающей промышленности (190 чел.) и уступал только машиностроению (285 чел.). Тем не менее этот средний показатель выглядит ничтожным по сравнению с концентрацией рабочих российской текстильной промышленности. В России в среднем на каждое текстильное предприятие приходилось 600 рабочих, а на 248 предприятиях высшей группы было занято 66 % всех рабочих отрасли, тогда как в Германии лишь 14 %. В Германии из высшей группы у всей крупной обрабатывающей промышленности на текстильную приходилось 23 % предприятий и 23 % занятых рабочих, в России — 63 % предприятий и 64,5 % рабочих. Средний показатель концентрации всей российской крупной обрабатывающей промышленности — 326 рабочих на предприятие. За вычетом текстильной промышленности он резко снижается до 243 рабочих и значительно приближается к германскому (176 занятых).

Однако в текстильной промышленности России высокая концентрация рабочих отнюдь не была экономическим преимуществом. Менее концентрированная текстильная промышленность Германии имела на 12 % меньше рабочих, но перерабатывала на 11 % хлопка больше.

Таким образом, высокая концентрация рабочих, сложившаяся в России еще в домонополистический период, была признаком недостаточно интенсивного промышленного развития страны [15].

Все без исключения отрасли российской крупной промышленности отличались гораздо меньшим техническим оснащением и более слабой специализацией предприятий, а отсюда и значительно более низкой производительностью труда. Это являлось также результатом дешевизны рабочей силы, так как рынок труда находился под постоянным давлением аграрного перенаселения. Дешевизна рабочей силы не способствовала в целом и техническому прогрессу. Передовые в период возникновения крупные текстильные предприятия России значительно отстали в начале XX в. от германских как по техническому оснащению, так и по производительности труда.

Наличие в ряде отраслей тяжелой промышленности немногих крупных и крупнейших предприятий чрезвычайно благоприятствовало возникновению монополистических объединений при еще крайне недостаточном развитии этих отраслей. Так, металлургические и машиностроительные заводы объединились уже в 80-х годах в ряд монополистических союзов. Та же немногочисленность предприятий способствовала синдицированию в 1900-х годах почти всей продукции ряда отраслей тяжелой промышленности (синдикат южной металлургии «Продамета», синдикат всех меднопрокатных заводов). В России как бы нарушалась установленная В.И. Ленным закономерность, что монополия вновь рождает конкуренцию и что это повторяется на все более высоком уровне монополизации. Это также не благоприятствовало интенсивному промышленному развитию страны.

С 90-х годов XIX в. до начала первой мировой войны прибыль в текстильной промышленности была намного больше, чем в высокомонополизированной тяжелой промышленности [16]. Масса валовой прибыли одной хлопчатобумажной промышленности Московского района составила за 1901—1910 гг. 434 млн. руб. Это в 2,25 раза превышало валовую прибыль всех нефтяных предприятий Баку, в 4,7 раза — металлургических предприятий Юга — контрагентов «Продаметы» (без передельных заводов), в 14 раз — угольных предприятий Донецкого бассейна.

На самом деле прибыль в хлопчатобумажной промышленности была абсолютно и относительно еще выше. Московские магнаты, являясь полными собственниками своих предприятий, большую часть прибыли использовали на систематическое и значительное их расширение, не прибегая для этого к средствам посторонних капиталистов. Из года в год они увеличивали капиталы предприятий и создавали в них скрытые резервы путем завышенной амортизации. При этом, использовав всего лишь 1/3 прибыли, московские магнаты выплатили себе за 10 лет почти 150 млн. руб. дивидендов [17]. Между тем 4 крупнейших комбинированных предприятия Юга для выплаты 33 млн. руб. дивиденда вынуждены были использовать больше половины валовой прибыли, а их амортизационный фонд едва достигал реального износа основных капиталов (оборудования, сооружений и т. д.). Остальные 15 металлургических предприятий Юга (из них 2 были ликвидированы) имели 9 млн. руб. убытков, а их амортизационный фонд к 1912 г. не покрывал реального износа, что означало скрытые убытки предприятий.

Это в еще большей степени относится к 22 угольным предприятиям, у которых амортизационный фонд в 1911 г. составлял 14 % к основному капиталу. Тем самым, помимо 18,5 млн. руб. официально показанных убытков, они имели еще по крайней мере 33 млн. руб. скрытых убытков в виде недоначисленной амортизации, а всего 51 млн. руб. убытков, вдвое больше валовой прибыли. Следовательно, даже в синдицированной в «Продугле» промышленности Донбасса монопольные цены на уголь не могли до 1912 г. обеспечить хотя бы нормального уровня прибыли.

В 1912—1913 гг. монопольная прибыль нефтяной промышленности сильно возросла; возникла она и в металлургии Юга, однако далеко не у всех участников «Продаметы». Тем не менее до Первой мировой войны — с 1900 по 1913 г. — главная масса промышленной прибыли состояла не из монопольной прибыли, а все еще из старой, по ленинскому выражению, «русской» «сверхприбыли», источником которой являлись наиболее грубые формы эксплуатации [18]. Они преобладали и в крупной промышленности вследствие недостаточного уровня капиталистического развития страны и политического бесправия эксплуатируемых классов. Все же неправильно изображать российскую промышленность как сплошь технически отсталую, что нередко еще делается в нашей исторической и экономической литературе.

Технический уровень промышленности в различных отраслях и районах России имел более резкие различия, чем в индустриально развитых странах. Металлургия Юга России мало отличалась от металлургии Запада, а металлургия Урала резко отставала в техническом отношении как от Юга, так и от западных стран.

В целом российская металлургия выделялась высоким процентом выплавки стали по отношению к чугуну и проката по отношению к стали, не уступая и даже превосходя в этом индустриально развитые страны [19]. В то же время возникновение южной металлургии в виде крупнейших заводов с полным металлургическим циклом и даже комбинированных предприятий привело к тому, что почти весь чугун перерабатывался внутри тех же предприятий или на территориально близких передельных заводах. Даже на Урале к 1913 г. почти весь чугун перерабатывался внутри района. Все это привело к тому, что в России так и не смог сложиться рынок чугуна, что являлось основной причиной так называемого чугунного голода 1911—1913 гг. Машиностроение и металлообработка, исторически сложившиеся в отдаленных от металлургических центров районах (Петербург, Прибалтика, Москва), вынуждены были перерабатывать металлы для изготовления нужных им немассовых профилей проката, в производстве которых южные металлургические заводы не были заинтересованы.

Сами машиностроительные заводы были в России многоотраслевыми, опять-таки из-за узости внутреннего рынка; специализация этих заводов была весьма слабой. При этом высокого технического уровня достигло в России транспортное машиностроение, и лишь искусственное сокращение в 1900-е годы железнодорожного строительства, а тем самым и спроса на паровозы и вагоны, подрывало эту наиболее развитую отрасль российского машиностроения. В целом же оно не обеспечивало внутреннего спроса. Но и в этом отношении Россия не отличалась от Франции 1913 г., которая также широко импортировала оборудование и машины, включая и паровозы, даже для государственных железных дорог.

Вследствие слабой специализации своего машиностроения и весьма значительного ввоза оборудования из-за границы Россия значительно отставала в стандартизации спроса на металлоизделия для дальнейшей обработки, капитального ремонта или строительства. Металлургические заводы действительно не могли удовлетворять спрос местных управлений железных дорог на относительно небольшое количество металлопроката многих десятков и сотен профилей, которые, по признанию самих специалистов Министерства путей сообщения, нуждались в унификации и в сведении к относительно небольшому числу типов и размеров [20].

В целом промышленность России имела значительно более слабую техническую базу, чем Германия и США, меньше отставала от Англии начала XX в. В конечном счете это объяснялось и узостью внутреннего рынка и еще в большей мере избытком и дешевизной рабочей силы. В итоге российская промышленность отличалась более низкой производительностью труда и соответственно высокой себестоимостью. Она не могла конкурировать с промышленностью индустриально развитых стран на мировом рынке и, за немногими исключениями, была приспособлена только к внутреннему рынку, который в полном согласии правительства и крупной буржуазии был огражден от иностранной конкуренции высокой таможенной охраной. Это вносило осложнения в приспособление производства к спросу. Во время экономических кризисов или отраслевых спадов Россия была лишена возможности смягчать их за счет усиления промышленного экспорта. Во время экономических подъемов, когда спрос опережает расширение производства, высокие таможенные барьеры затрудняли увеличение импорта. Тем самым создавался большой простор для взвинчивания цен монополиями, что впервые обнаружилось во время экономического подъема 1909—1913 гг.

Централизация денежных капиталов страны в небольшом числе акционерных банков, а затем в еще меньшем числе столичных банков, была в основном следствием общеэкономической и кредитной политики правительства. За 1864—1914 гг. было учреждено всего лишь 82 акционерных коммерческих банка, а число одновременно существовавших банков не превышало 53. Ранняя (к концу 80-х годов) централизация большей части свободных денежных капиталов страны в немногих банках стала в начале 1900-х годов основой необыкновенно быстрого роста банковских монополий. Централизация ресурсов и активных операций достигла к 1913 г. более высокого уровня, чем в империалистических странах Запада, где в начале XX в. после усиленной концентрации банков все еще сохранялись сотни акционерных банков, а в США — тысячи. Чрезмерная концентрация денежных капиталов в распоряжении немногих, преимущественно столичных, банков имела существенное обратное воздействие на характер промышленного развития страны. Это в первую очередь отрицательно сказывалось на развитии мелких и средних капиталистических предприятий. А из таких предприятий состояли тогда целые отрасли промышленности, которые по своему техническому и организационному уровню к концу XIX-началу XX в. достигли лишь размеров среднего капиталистического предприятия. Достаточно назвать такие необходимые для экономики страны отрасли, как деревообработка, производство строительных материалов (за исключением цементных заводов), кожевенная промышленность, некоторые специальные виды машиностроения.

Все такие предприятия и состоявшие из них отрасли испытывали острый недостаток в промышленном кредите. Крупные централизованные банки не могли эффективно осуществлять и, главное, не были заинтересованы в долгосрочном кредитовании, необходимом для организации и расширения подобных предприятий.

Следовательно, чрезмерная концентрация банков также подрывала развитие мелких и средних предприятий, что усиливало неравномерность промышленного развития страны в отраслевом разрезе. Это порождало такие необъяснимые для современников явления, как экспорт промышленного сырья при недостаточности его переработки внутри страны, например, вывоз кож сырых и ввоз выделанных для обувной промышленности [21].

Завышенная концентрация крупной промышленности, чрезмерная централизация капиталов в крупных столичных банках и впоследствии более высокая монополизация тяжелой промышленности и крупных банков привели в России к крайне слабому развитию мелкой, мелкокапиталистической и средней промышленности.

Процесс концентрации производства и развития крупной промышленности может приводить и к гибели мелкого производства и к сохранению его с подчинением крупному производству, которое приспосабливает мелкое к своим нуждам и интересам [22]. Преобладание второго пути было характерно для индустриальных стран Запада и привело там к сохранению в значительных масштабах мелкой и средней промышленности и в нашу эпоху. Напротив, в России сочетание пережитков крепостничества с возникновением новых отраслей производства на уровне фабрично-заводской промышленности препятствовало развитию мелкой и средней промышленности. Особенно слабо она развивалась в 80-х и несколько оживилась во время подъема в 90-х годах. Однако во время кризиса начала 1900-х годов мелкая и средняя промышленность резко падают.

Все перечисленные выше условия, тормозившие развитие мелкой и средней промышленности, действовали в течение всего исторического периода от реформы 1861 г. до революции 1905—1907 гг. Лишь после революции неожиданно проявился рост вглубь и вширь низших форм капитализма. Этот процесс с переходом царизма к новой аграрной политике охватил не только сельское хозяйство, но и промышленность [23]. Наглядно и бурно проявился он и в сфере кредита.

При несовершенстве российской промышленной статистики все же можно проследить оживление мелкой и средней промышленности даже по сводам отчетов фабричных инспекторов. Так, за 1901—1906 гг. число предприятий, охваченных сводами, сократилось на 15,5 %, в том числе предприятий с количеством рабочих до 20 — на 26,3 %, до 50 рабочих — на 22,3 % и до 500 — на 14,3 %. В это же время число предприятий с более чем 500 рабочих увеличилось на 2,2 %. Напротив, за 1906—1913 гг. общее число предприятий возросло на 17,7 %, из них с количеством рабочих до 20 — на 27,7 %, до 50 рабочих — на 22,5 %, до 500 рабочих — на 24,9 % и с более чем 500 рабочих — на 21,8 % [24].

Банки среднекапиталистических слоев города — общества взаимного кредита, влачившие в последней четверти XIX в. жалкое существование, стали бурно развиваться в 900-е годы. С 1900 по 1913 г. число обществ возросло в 10 раз (с 117 до 1108), их операции — в четыре с лишним раза (до 850 млн. руб.), число членов-участников — более чем в 7 раз (до 635 тыс. чел.). Наиболее значительным был рост обществ в уездных городах, где число их возросло с 57 до 897, активные операции с 34 до 340 млн. руб., а количество членов-участников — с 24 до 420 тыс. чел.

Сознательное, по политическим причинам, задерживавшееся правительством развитие банков зажиточных слоев деревни — кредитной кооперации — получило стремительный характер после 1905 г. Число этих низовых банков выросло в 15 раз, а количество членов-участников — в 10 раз [25].

Запоздалый рост низших форм капитализма показывает, как мало ему благоприятствовали социально-экономические и политические условия России в важнейший ее исторический период с 1861 по 1905 г. Такой рост был совершенно несвойствен эпохе империализма на Западе. В России он не мог уже изменить решительного и чрезмерного преобладания крупных и монополизированных предприятии и банков. Так, по степени концентрации ресурсов и активных операций (особенно эмиссионно-учредительских и финансирования промышленных и непромышленных предприятий) — в пяти банках-монополистах — Россия к 1913 г. опередила все страны Запада.

Россия отличалась и большой распространенностью сезонных крестьянских промыслов. Эти промыслы, отчасти облегчая для крестьянских масс тяжесть аграрного перенаселения в русской деревне, несколько компенсировали недостаточное развитие в России мелкой и средней промышленности. Вместе с тем, очевидно, что сельское население в условиях незавершенности буржуазно-демократических преобразований не могло являться социальной опорой русской буржуазии.

Почти все внедеревенское строительство — железнодорожное, промышленное, городское (административное и жилищное) осуществлялось крестьянами в отхожих промыслах и оставалось на мануфактурной стадии развития. Сотни тысяч крестьян были заняты в зимнее время в лесной промышленности — на заготовке и вывозке строительного леса и дров, частью и на сплаве их в летнее время.

Все обрисованные выше особенности российского «передового промышленного и финансового капитализма» вместе с отмеченной своеобразной ролью сельских промыслов и организационно и хозяйственно отсталыми лесной и строительной промышленностью служат подтверждением важнейшей ленинской оценки российской экономики. В 1912—1913 гг., т. е. в эпоху империализма, В. И. Ленин неоднократно подчеркивал, что в России нет широкого, свободного и быстрого развития капитализма [26].

Крайне слабо привлекает внимание советских историков сфера российской торговли, без которой не может быть правильно понята и российская экономика в целом и социальная структура страны.

Российская торговля отнюдь еще не соответствовала «передовому промышленному капитализму» страны, а в гораздо большей мере отражала многоукладность и неравномерность развития российской экономики. Докапиталистические особенности в сфере торговли преобладали над верхушечными элементами капиталистически организованной торговли, ставшей типичной для западных стран ХIХ-ХХ вв. В огромной мелкобуржуазной стране сфера торговли оставалась средоточием старых форм торговой и торгово-ростовщической эксплуатации массы мелких производителей-крестьян. Это в равной мере относилось как к европейской части России, так и к ее восточным колониальным окраинам. Достаточно указать на то, что общая масса торговой прибыли, при ее большой распыленности, превышала массу всей промышленности России в 1912 г. [27] К этим старым источникам прибыли в той или иной степени приобщались все группы крупной и монополистической буржуазии России.

Интересно сравнить состояние торговли и гостинично-пищевого промысла в Германии 1907 г. и в России 1913 г., где статистические данные промыслового налога объединяли обе эти отрасли обслуживания [28].

В России деревенские постоялые дворы с трактирами были менее распространены, чем мелкий гостинично-пищевой промысел в капиталистической Германии. Явно недостаточная лавочно-ларьковая сеть в глубинах России, вдалеке от железных дорог, способствовала сохранению огромных наценок на промышленные товары, которые продолжали и в период империализма обогащать деревенского лавочника. Гостинично-ресторанный промысел в российских городах (их население к тому же было значительно меньше германских городов), очевидно, был менее распространен. Следовательно, огромное превышение оптовой торговли и мелкого опта в России означает опять-таки не подчинение торгового капитала промышленному, а его самостоятельность в эксплуатации широких крестьянских масс при сбыте им хлебов, технических культур, продуктов животноводства.

3. Некоторые особенности социально-политической структуры российского капитализма

Классовая структура в целом

Процесс разложения самого многочисленного класса — крестьянства — далеко подвинулся вперед и породил громадную массу полупролетарского населения в деревне [30]. И в период империализма Россия оставалась одной из самых мелкобуржуазных стран капиталистического мира, и притом аграрно-индустриальной страной. При ведущей роли города сельское население резко преобладало над городским. За 1897 — 1913 гг. все население России выросло на 33,5 % — до 167,7 млн. чел., сельское — на 30 %, до 141,4 млн., городское — на 56 %, до 26,3 млн. чел. Но доля городского населения во всем населении страны возросла лишь с 13 до 16 %. Торгово-промышленное население по переписи 1897 г. превышало численно городское и, по подсчету В. И. Ленина, достигало 20 %, а население, занятое в сельском хозяйстве, составляло 80 % [31]. В соответствии с этим и приведенными данными о росте городского и сельского населения надо полагать, что торгово-промышленное население в 1913 г. достигло 22 — 23 % всего населения страны.

Мелкие капиталисты и мелкая буржуазия деревни намного превышали соответствующие социальные группы города, которые в России не получили развития. Удельный вес индустриального пролетариата неуклонно повышался в составе рабочего класса страны. Однако его остальная часть вследствие значительной распространенности и устойчивости низших форм капитализма была в несколько раз больше и смыкалась с массой полупролетариата деревни, не находившего достаточного применения своей рабочей силы ни в сельском хозяйстве, ни за его пределами.

Экономическое созревание классов без их оформления в политические классовые партии В. И. Ленин рассматривал как «утробный» период развитая. Лишь во время революции 1905 — 1907 гг. в открытой политической борьбе основные классы капиталистического общества впервые определились и размежевались в России. Политические партии черносотенного дворянства, национал-«либеральной» буржуазии, мелкобуржуазной демократии и пролетарской социал-демократии стали после революции с невиданной прежде точностью выражать интересы и позиции указанных классов [32].

Формирование рабочего класса после 1861 г. протекало весьма интенсивно, а вместе с быстрым ростом крупного машинного производства создавался под влиянием новых общественных отношений индустриальный пролетариат. Он терял связь с сельским хозяйством и освобождался тем самым от воздействия старых традиций крепостного патриархального строя. Как показал В. И. Ленин, уже к началу 90-х годов рабочий класс составлял весьма значительную часть населения и тем более эксплуатируемых классов страны. Немногочисленный на рубеже 80 — 90-х годов индустриальный пролетариат стал «передним рядом, авангардом всей массы трудящихся и эксплуатируемых» [33]. Революция 1905 — 1907 гг. показала руководящую роль пролетариата и неизмеримо большую его роль в историческом движении, чем его доля в общей массе населения России [34].

Для начала 90-х годов В. И. Ленин определял численность индустриального пролетариата (включая железнодорожный) в 1,5 млн. чел. и наемных рабочих в сельском хозяйстве в 3,5 млн. — всего 5 млн. профессиональных наемных рабочих. Сюда же Ленин относил строительных рабочих — около 1 млн., рабочих лесной промышленности к занятых на разных «черных» работах — 2 млн. и в домашней и других низших формах промышленности — до 2 млн., всего 10 млн. чел. По переписи 1897 г. В. И. Ленин определял численность рабочих вместе с членами их семей в 22 млн. чел. [35]

Расчеты советских ученых на более поздние даты показали, что численность рабочих в 1913 г. составляла 18 млн., а с семьями — 32,5 млн., в 1917 г. — 20 млн. чел. без семей [36].

В. И. Ленин еще в первых своих трудах показал, что рабочий класс, и прежде всего индустриальный пролетариат, является наиболее последовательным борцом за освобождение всех угнетенных самодержавием и всех эксплуатируемых капиталом классов, и обосновал экономически историческую роль пролетариата, его гегемонию в буржуазно-демократической революции [37]. Классово зрелым является только социал-демократический пролетариат, осознавший свои исторические задачи. Единство задач рабочего класса в борьбе за демократическую революцию и за социалистическую определяется тем, что свержение самодержавия и ликвидация класса крепостников-помещиков и установление демократической республики были необходимым условием борьбы пролетариата за полное свое освобождение, т. е. за революцию социалистическую.

Российский пролетариат впервые в мировой истории сумел под руководством ленинской партии возглавить мелкобуржуазные и полупролетарские массы огромной страны и многократно усилить свой натиск на царизм и на монополистическую буржуазию.

Крестьянство в период капитализма из старого феодального класса-сословия перерастало в мелкую буржуазию, расслаиваясь при этом на противоположные социальные группы — сельскую буржуазию и пролетариат. При продолжавшемся значительном росте сельскохозяйственного населения средние слои деревни тоже продолжали увеличиваться, только медленнее, чем крайние группы крестьянства. Главное же, процесс его расслоения в России и после революции 1909 — 1907 гг. задерживался все еще сильными крепостническими пережитками. Сельская буржуазия, кулачество продолжали извлекать большие выгоды из старых форм торгово-ростовщической эксплуатации. Разорявшиеся средние слои увеличивали и без того огромное по численности беднейшее крестьянство и, не находя достаточного применения своей рабочей силы, все более пауперизовались. Возраставшее после революции отходничество и переселение на окраины не могли существенно снизить огромного аграрного перенаселения в старых крепостнических центрах страны, особенно в Центрально-черноземном районе, в Поволжье и, в меньшей степени, в Белоруссии и на Правобережной Украине.

Развитие сельской буржуазии в направлении социального паразитизма, пауперизация, острота аграрного перенаселения не были всероссийским явлением. Иначе складывались социально-экономические отношения в южных, юго-восточных районах, отчасти в Сибири, в сельском хозяйстве Прибалтики и Царства Польского. Уровень развития аграрного капитализма был там выше, не столь значительным было и аграрное перенаселение. Но старые коренные районы России сохраняли вплоть до 1917 г. свое всероссийское значение в качестве оплота крепостничества в экономике, социальной структуре и политическом строе.

На опыте первой русской революции крестьянство изживало свои старые сословно-патриархальные представления и иллюзии. «Эта революция, — писал В. И. Ленин, — впервые создала в России из толпы мужиков, придавленных проклятой памяти крепостным рабством, народ, начинающий понимать свои права, начинающий чувствовать свою силу» [38]. Под влиянием продолжавшегося расслоения несколько отчетливее стала проявляться борьба сельскохозяйственных рабочих и полупролетариата против сельской буржуазии. Однако буржуазная чистка пережиточных аграрных отношений, проводимая Столыпиным и старыми крепостниками, при полном сохранении «их земли и их власти», вела прежде всего к обострению старого основного социально-экономического противоречия русской деревни — между всем крестьянством и крепостниками-помещиками [39]. Именно поэтому и после революции крестьянство в борьбе с самодержавием и помещиками оставалось не до конца расколотым. Вплоть до 1917 г. крестьянство в целом оставалось потенциальным и фактическим союзником рабочего класса, и не только в ходе демократической революции. Ниже будет показано, что все российское крестьянство было заинтересовано и в победе пролетарской революции.

Эксплуататорские классы — участники третьеиюньского блока

Другим «центром в стране, к которому тяготели хозяева новых отраслей тяжелой промышленности, частных железнодорожных обществ, а позднее и заправилы монополий тяжелой промышленности, был Петербург. Однако быстро разбогатевшие грюндеры 60—70-х годов и дельцы-учредители 90-х годов не стали зачинателями русских династий промышленных и банковских магнатов. Их скороспелые личные состояния либо распались, либо перешли в следующем поколении в сферу рантьерства. Узкий слой российской финансовой олигархии возникал в основном на базе складывавшихся в начале XX в. монополий: из среды их высших служащих, «деловой» технической интеллигенции или крупных чиновников экономических министерств.

От монополистической буржуазии и формировавшейся финансовой олигархии отличалась периферийная буржуазия малоразвитых и неразвитых в промышленном отношении районов. Здесь преобладало предпринимательство в сфере торговли (особенно хлебом и другими сельскохозяйственными продуктами), судоходства и т. п. со значительными вложениями личных капиталов в городскую недвижимую собственность. Все это дополнялось и совмещалось на втором плане с промышленным предпринимательством в лесной, обрабатывающей и горной промышленности, преимущественно местного значения, редко общероссийского. На этой основе закладывались крупные торгово-промышленные фирмы, ворочавшие миллионами рублей [40].

Переплетение пережиточных видов эксплуатации с новейшими формами эксплуатации сближало все группы буржуазии. В составе доходов периферийной буржуазии явно преобладали поступления из источников, родственных или совпадающих со старыми формами торгово-ростовщической эксплуатации. Но к тем же источникам приобщалась и монополистическая буржуазия Московского района через посредство заготовок хлопка и льна и крупнейшие столичные банки, участвовавшие в тех же заготовках, и особенно в хлебной торговле и экспорте хлеба.

Как и в других странах, российская буржуазия делилась на крупную, среднюю и мелкую, на промышленную, сельскохозяйственную, торговую и финансовую. При разнородном составе всего эксплуататорского класса экономически преобладала и лидировала в XIX в. крупная промышленная буржуазия, а в XX в. — монополистическая. Численно она составляла лишь небольшую верхушку всей буржуазии страны.

Главной и самой прочной опорой монополистической буржуазии на Западе была и остается мелкая, мелкокапиталистическая и средняя промышленная буржуазия. Именно эти слои были в России крайне слабо развиты (по отношению ко всему населению в начале XX в. в несколько раз меньше, чем в Германии и Франции). Слабость этих слоев не могла возместить более многочисленная в России торговая буржуазия, мелкая, средняя и крупная. Крупная торговая буржуазия даже после революции 1905—1907 гг. была политически пассивной, гораздо легче мирилась с российским государственным строем и порядками, чем крупная промышленная буржуазия. Ее опорой не могла стать и растущая деревенская буржуазия вследствие своей экономической слабости и неразрешенности аграрного вопроса.

Таким образом, не только страх верхов буржуазии перед революцией, но и слабость их социальной опоры и их узкоэкономические интересы привязывали монополистическую буржуазию к союзу с царизмом и помещиками и обрекали ее на роль младшего и часто третируемого партнера.

В результате чрезвычайно слабым было и идейно-политическое влияние крупной и монополистической буржуазии. К прямым ее идеологам можно отнести лишь правое струвистское крыло «кадетской партии вместе с некоторой частью русской буржуазной профессуры и узким кругом деловой интеллигенции, которая непосредственно «обслуживала» крупную буржуазию. В огромной мелкобуржуазной крестьянской стране и в начале XX в. численно преобладала демократическая интеллигенция, в целом аморфная, но идейно тяготевшая к позднему либеральному народничеству. Она была подвержена влиянию той части кадетов, которые, как и вся партия в целом, к 1917 г. еще не изжили своего «критического» отношения к российскому крупному капиталу, не доросли до прямой его апологетики.

Разумеется, и октябристы, и «прогрессисты», и кадеты были едины в поддержке внешней политики царского правительства, его программы перевооружения армии и флота. Именно в этом смысле В. И. Ленин называл кадетов партией империалистической буржуазии. В области национально-колониальной политики интересы правительства, помещиков и крупной буржуазии тесно переплетались.

Первые представляли собой старый военно-феодальный империализм, который попользовал российские колонии для земельного грабежа, получения доходных административно-военных должностей, финансового обложения, взяточничества. Российский «капиталистический империализм» использовал колонии в целях торгово-ростовщической эксплуатации неэквивалентного обмена при реализации промышленных товаров или заготовок сырья. Эксплуатация колоний «капиталистическим империализмом» находилась еще на домонополистическом уровне XIX в., а не эпохи империализма с характерным для нее вывозом капиталов, созданием дочерних предприятий и т. д.

«Всероссийское купечество» — самый экономически могущественный класс капиталистической России — был политически наиболее слабым участником третьеиюньского блока. Но политическое значение буржуазии состояло в том, что буржуазная монархия не может «даже и начать складываться без контрреволюционной — (веховской) либеральной буржуазии». С запозданием, после революции, буржуазия впервые организовалась «в общенациональном масштабе... как класс, известная часть которого постоянно представлена и очень влиятельно представлена в III Думе». Ее политическое значение в Думе определялось тем, что без опоры на нее официальное правительство не могло оберегать буржуазное развитие страны от черносотенных помещиков.

Буржуазия все более объединялась как класс в сознательной своей вражде к пролетариату и присоединялась к старым его врагам — царизму с его чиновничеством и крепостникам-помещикам, становилась экономически и политически заинтересованной в существовании царизма [41]. Приспосабливаясь к царизму и помещикам, она рассчитывала на то, что постепенно добьется большего участия во власти и, главное, того правопорядка, который отвечает условиям буржуазного общества.

Непосредственное участие буржуазии в политической власти было ничтожным [42]. Но весьма существенное значение, по Ленину, имел рост политического влияния крупной буржуазии. Он выражался и в росте групповых организаций крупнейшего капитала, и тесных их связях с правительственным аппаратом, и в том, что правящая бюрократия все больше черпала силы и мотивы своей деятельности от буржуазии [43].

Имея в виду контрреволюционность российской буржуазии, стремление всех ее групп и политических партий приспособиться к господству пережиточного абсолютизма и старого класса крепостников-помещнков, В. И. Ленин противопоставлял «другую буржуазию» — крестьянство, которое было кровно заинтересовано в ликвидации помещичьего землевладения и помещичьей политической власти [44].

Старый класс-сословие дворян-помещиков оставался самой малочисленной, обособленной и привилегированной социальной группой в социально-политической структуре капиталистической России [45]. Потомственные дворяне по переписи 1897 г. составляли менее 1 % населения страны, а общая их численность в 50 губерниях Европейской России — 886 тыс. чел., т. е. около 250 тыс. семей. Из них собственниками сельских имений в 1896 г. было 117,7 тыс. семей, в том числе собственниками крупных имений (размером свыше 500 дес.) — 19,6 тыс. семей. В. И. Ленин характеризовал дворян-помещиков как страшно могущественный класс, а крупных помещиков — как хозяев России [46].

Вплоть до реформы 1861 г. в условиях разложения старой формации дворяне-помещики сохраняли свою монополию на главную форму общественного богатства — феодально-крепостническую собственность: огромные населенные латифундии, внеэкономическое присвоение прибавочного продукта и распоряжение личностью «своих» крестьян. К началу новой эпохи старый господствующий класс был экономически самым мощным и притом хозяйственно крайне паразитарным, сложившимся на почве барщинного хозяйства российского типа, крепостной мануфактуры и невиданной нигде в мире системы докапиталистических государственных банков России [47].

Реформа «сверху», сохраняя дворянам-помещикам их латифундиальное землевладение и продолжение старых пережиточных форм эксплуатации крестьян, сверх того компенсировала еще «утерянную» феодальную ренту. Это было рассчитано на сохранение и укрепление экономической силы старого класса и на постепенное его приспособление к новым экономическим условиям, т. е. перестройку прежнего помещичьего хозяйства без его крутой ломки на капиталистический лад. Даже необходимыми для этого капиталами помещики обеспечивались за счет выкупной операции.

Реальным результатом реформы было сохранение и приумножение богатств старого класса при дальнейшем усилении его хозяйственной паразитарности, что чрезвычайно осложняло и задерживало капиталистическую эволюцию дворян-помещиков.

Огромные выгоды извлекали дворяне-помещики из непрерывного после реформы 1861 г. роста земельных цен, что отражало рост капиталистической земельной ренты, переплетавшейся и подстегивавшейся взвинченной пережиточной рентой. Несмотря на потерю помещиками значительной части земельных владений, повышение стоимости оставшихся дворянских латифундий увеличивало общую стоимость стародворянского земельного фонда. За вычетом земель, переданных в надел крестьянам, этот фонд уменьшился с 1861 по 1895 г. с 79 млн. до 55,3 млн. дес., а по существовавшим в 60-х и в середине 90-х годов ценам по стоимости возрос с 1,25 млрд. до 2,5 млрд. руб. Немалые доходы извлекли крепостники-помещики от продажи 23,5. млн. дес. земли [48].

Сказанное ярко иллюстрируется одной из немногих, впоследствии заброшенных, попыток 1920-х годов осветить хозяйство крупнейшей латифундиальной семьи Шереметевых [49].

С 1743 г. во владении П. Б. Шереметева находились десятки имений по всей стране (всего до 800 тыс. дес. земли). Они были объединены общим управлением крепостным населением, которое к концу XVIII в. превысило 200 тыс. душ. Вплоть да реформы 1861 г. Шереметевы были, по выражению Станюковича, «царствующими вотчинниками», не утруждали себя ни дворянским промышленным предпринимательством, ни ведением барщинных хозяйств в черноземных районах. Собирая оброк с крепостных подданных, четыре поколения Шереметевых систематически расходовали гораздо больше этого оброка.

Накануне реформы 1861 г. финансовое положение Д. Н. Шереметева стало в результате расточительства очень тяжелым. Однако благодаря выкупной операции он расплатился с долгами, «накопил» крупные денежные капиталы, а его теперь уже полукрепостнические доходы сильно возросли.

Шереметевы во всех поколениях были «систематическими расточителями своего состояния», как пишет Станюкович. Однако сумма личных капиталов двух представителей пятого поколения Шереметевых в 1917 г. превышала огромное состояние П. Б. Шереметева в 1743 г., что полностью объясняется растущими ценами на землю. С. Д. Шереметев продолжал закладывать и перезакладывать имения в Дворянском банке, «платя малые проценты и набавляя на аренде», т. е. усиливая полукрепостническую эксплуатацию. Семья А. Д. Шереметева, «не вводя в хозяйство большой инициативы и новых принципов», накопила около 26 млн. руб. в ценных бумагах и переродилась из вотчинников в капиталистов-рантье» [50].

Как видно из банковских документов, С. Д. Шереметев, унаследовавший только 37,5 % отцовского состояния, являлся в 1917 г. собственником 22 имений, оцененных по его личному балансу в 24 млн. руб. Среди них были в 9 губерниях две огромные латифундии (37 и 33 тыс. дес.) и семь не столь огромных (от 6 до 12 тыс.) — всего 127 тыс. дес., оцененных в 17 млн. руб. Пять имений в Московской губ. (от 1,2 до 6 тыс. дес., всего 13 тыс. дес.) оценивались в 5,3 млн. руб. [51]

Шереметевы были в начале XX в. типичными представителями кучки крупнейших латифундистов России, но не самыми крупными среди них. По исследованиям Л. П. Минарик, в 1905 г. в России было 8—10 личных собственников, из которых каждый владел имениями общей площадью свыше 500 тыс. дес.; 66 владельцев, имевших свыше 100 тыс. дес. каждый, и еще 79 собственников, каждый из которых имел свыше 50 тыс. дес. Всего 155 крупнейшим потомственным латифундистам принадлежало 15,6 млн. дес. [52]

Если крупнейшие потомственные латифундисты в период капитализма сохраняли в основном свои многочисленные имения и земли и даже приумножали свои огромные личные богатства, то весьма преувеличенными являются давние, традиционные представления об оскудении поместного дворянства в целом, т. е. менее крупных, средних и даже мелких помещиков.

Эти превратные представления основаны прежде всего на количественной убыли стародворянского земельного фонда, переходе части его в собственность буржуазии и крестьян и, кроме того, фактической потере значительной части старого фонда дореформенными собственниками.

По сделанным после реформы 1861 г. подсчетам, у дворянства осталось 79 млн. дес. после «наделения» крестьян землей (со всякими от нее отрезками). Впервые полный учет землевладения был произведен в 1877 г., и у «потомственных дворян оказалось около 69 млн. дес. земли [53]. Убыль за 17 лет порядка 9 млн. дес. (вероятно, фактически еще меньше) является незначительной, составляет около 500 тыс. дес. в год, или 0,6—0,7 % старого фонда.

Гораздо важнее другое, что численность поместного дворянства за 20 лет, с 1857 по 1877 г., осталась почти без изменения (и лишь выросла за счет самых мелких владельцев), и, главное, сохранилось предреформенное соотношение между мелким, средним и крупным дворянством [54]. Вместо 100,2 тыс. владений с 10,5 млн. душ накануне реформы поместному дворянству в 1877 г. принадлежали 112,6 тыс. владений с 68,8 млн. дес., причем весь рост числа владений приходится на низшую группу собственников — менее 20 душ до реформы, а в 1877 г. — менее 100 дес. земли. Крупных имений — свыше 100 душ и свыше 500 дес. земли — в 1857 г. было 23,7 тыс., а в 1877 г. — 22,9 тыс. На их долю приходилось свыше 82 % помещичьих душ накануне реформы и 85 % всех земель поместного дворянства в 1877 г. Собственники 1380 населенных имений с более 1 тыс. душ и владельцы 1819 пореформенных имений размером свыше 5 тыс. дес. владели 30 % душ до реформы, 43 % стародворянского земельного фонда в 1877 г.

Значительное уменьшение стародворянокого фонда произошло в последующие 18 лет (1877—1895 гг.), во время мирового аграрного кризиса — с 69 до 55 млн. дес., т. е. почти на 20 %. В этот период сильнее всего было затронуто крупнейшее землевладение (свыше 5 тыс. и от 1 тыс. до 5 тыс. дес.), которое потеряло более 20 % имений и 25 % земель. Владельцы крупных имений (от 500 до 1 тыс. дес.) лишились менее 12 % земель. Потери средних и мелких помещиков были незначительны, а число мелких имений вновь возросло.

Вследствие роста земельных цен рыночная стоимость сократившегося стародворянокого фонда вдвое превысила стоимость 79 млн. дес. в начале 60-х годов. Это тем более относится к 1905 г.

Введение в научный оборот статистики дворянского землевладения на 1896 г. впервые дало возможность установить, что убыль стародворянского земельного фонда происходила неравномерно [55]. Большая часть убыли падает на годы мирового аграрного кризиса, а именно 14 млн. дес. по сравнению с 9 млн. за предшествующие 17 лет и не более 6 млн. дес. с 1896 по 1905 г. [56] Введенная обследованием 1896 г. оценка дворянского земельного фонда показывает, что, по мере того как изживались последствия мирового аграрного кризиса, рыночные цены на землю стали вновь сильно расти. Убыль фонда к 1905 г. еще на 10 % с большим избытком компенсировалась возрастанием его рыночной стоимости.

Большое значение для понимания экономического положения поместного дворянства имел поставленный впервые в связи с обследованием вопрос о внутридворянском перераспределении земель. В результате оказалось, что за 1892—1895 гг. Потомственные дворяне продали почти 7,36 млн. дес., т. е. почти 3 % в год от фонда на 1892 г. Но другими потомственными дворянами были куплены 4,2 млн. дес., т. е. 57 % проданных земель, и только 3,15 млн. дес. были утеряны «благородным сословием». При этом лучшие земли и более крупные имения перешли к дворянам. Сумма продажи-купли составила 308 млн. руб., из которых 72,7 % оплатили дворяне, купившие в среднем по каждой сделке 358,4 дес., по 50,6 руб. за десятину, тогда как недворяне приобрели в среднем по сделке 116,5 дес., по 27 руб. за десятину [57].

Эти данные, относящиеся к одному из острейших в России моментов 20-летнего аграрного кризиса, проливают свет на пореформенное «оскудение» дворянства. «Оскудение» действительно было, но затронуло наиболее хозяйственно беспомощные, даже в сфере паразитарной полукрепостнической эксплуатации, слои дворянства. Им на смену приходили более крепкие и состоятельные хозяева, не в малой части из высших чиновников и офицеров, накопивших разными способами необходимые средства, или же из лиц, выслуживших чинами, званиями и орденами потомственное дворянство (чиновников, военных, подрядчиков и поставщиков и т. д.).

Внутридворянское перераспределение старого фонда никак не нарушало экономических и политических привилегий старого класса. За всю свою историю он постоянно пополнялся и обновлялся выходцами из других классов и слоев, ничуть не меняя при этом своего старого социального облика. Наглядный пример — потомки кузнеца Демидова, получившие российское дворянство и итальянский княжеский титул и трансформировавшиеся из складывавшихся купцов в архипаразитарных дворянских магнатов.

Постоянный приток в среду потомственного поместного дворянства «свежих сил» из преуспевавших служилых дворян или буржуазных дельцов способствовал живучести «старого класса» во главе которого стояли крупные и крупнейшие крепостники — помещики — «хозяева России».

Надо подчеркнуть, что резкая имущественная дифференциация поместного дворянства произошла еще в докапиталистический период и лишь усилилась благодаря естественному приросту поместного дворянства в эпоху капитализма. Внутридворянское перераспределение земель, как и потеря их, означали, что дореформенные мелкие и частью средние собственники «населенных имений» и их наследники «оскудевали», разорялись, из них одна часть превращалась в рядовых чиновников, другая сближалась с разночинной мелкобуржуазной или же с либеральной интеллигенцией и теряла свою связь с поместным дворянством. Крупные латифундисты, за исключением разве тех, что преуспевали в капиталистическом предпринимательстве за пределами сельского хозяйства, упорно цеплялись за старые формы эксплуатации, особенно в исконном российском крепостническом центре. Этот слой составлял основной кадр крайне правых черносотенных помещиков, требовал всяческой государственной поддержки и выражал все большее недовольство «пробуржуазным» курсом официальной правительственной политики. Своим исторически сложившимся латифундиальным землевладением, особенно крупным, Россия намного превосходила даже юнкерскую Пруссию как по величине латифундий, так и по удельному их весу во всем землевладении.

Достигнутому в конце XIX — начале XX в. техническому и организационному уровню капиталистического сельского хозяйства соответствовали имения величиной порядка 500 дес. [58], а отнюдь не латифундии размерами в тысячи и десятки тысяч десятин. Поэтому в условиях ведения рационального капиталистического хозяйства в крупных латифундиях оставались огромные излишки земельных фондов. Сдача их крестьянам за отработку или в денежную аренду оставалась самым прибыльным делом и для хозяйственно передового латифундиста. Полукрепостническая и капиталистическая эксплуатация в латифундиях оставались характерной формой хозяйствования для России вплоть до 1917 г., что тормозило капиталистическое развитие и крестьянского и помещичьего хозяйства. Само капиталистическое производство лишь на части помещичьего имения, усиливая латифундистов экономически, способствовало удержанию в их руках остальной земли, которая использовалась для полукрепостнической эксплуатации крестьян. Это делало и передовое помещичье хозяйство в его совокупности экономически реакционным. Как указывал В. И. Ленин, гнет латифундий и после первой русской революции не уменьшался, а еще более обострялся [59].

Чрезвычайно противоречиво влиял на эволюцию помещичьего хозяйства поземельный кредит России. «Стоимость» даже той части помещичьей земли, которая использовалась в латифундии для крупнокапиталистического сельского хозяйства, намного превышала функционирующие в производстве капиталы. Между тем земельные банки унаследовали от докапиталистических банков выдачу ссуд в предельной оценке (60—75 % от рыночной цены земель) и на предельно долгие сроки (даже до 66 2/3 года вместо 37 лет у старых банков). К тому же быстрый рост земельных цен, увеличивая «стоимость» имений, давал возможность последующего увеличения предельной задолженности банкам, т. е. получения дополнительных ссуд.

Следовательно, российский поземельный кредит развивался вне всякого соответствия с потребностями дворян-помещиков в капиталах для сельскохозяйственного производства. Такой кредит мог служить лишь переходу земель к новым владельцам или выкупу доли сонаследников в имении помещика. Для потомственных же латифундистов российский поземельный кредит становился либо источником увеличения их паразитического потребления, либо источником доходов за пределами сельского хозяйства.

Эволюция дворян-помещиков в класс капиталистического общества сопровождалась пополнением его выходцами из среды буржуазии — городской или сельской, которые приобретали помещичьи имения и экономически сближались со средними, крупными или крупнейшими поместными дворянами. Однако это не нарушало обособленность старого класса, его многообразные привилегии, которые не распространялись на выходцев из среды буржуазии (кроме тех, которым удавалось стать потомственными дворянами).

Из крупнейшего поместного дворянства состояло царское окружение, или камарилья, которую В. И. Ленин характеризовал позднее как «второе правительство», существующее при самодержавном строе наравне с официальным правительством — министрами до 1905 г., с Советом министров с 1906 г.

За поместным дворянством было закреплено значительное участие в государственном управлении на местах. Дворянство издавна имело свою местную сословную организацию и выборное представительство в лице губернских и уездных предводителей дворянства, которые входили в состав местных органов управления и оказывали немалое влияние на их деятельность. Как правило, из числа местных дворян назначались земские начальники, которым были даны широкие административные и судебные функции и права в отношении сословных крестьянских «выборных» органов. Немалое значение для дворян-помещиков имели их частноправовые и экономические привилегии, как, например, дворянская опека или льготный поземельный кредит в Дворянском банке.

В 1906 г. было создано общероссийское сословное представительство — Совет объединенного дворянства, который в тесной связи с царским окружением — камарильей — стал оказывать большое влияние на всю политику правительства.

Еще в крепостнический период старое дворянство стало приобщаться к ростовщически-рантьерским доходам, ссужая денежные капиталы другим крепостникам, купцам-торговцам, откупщикам, подрядчикам или промышленникам. Оно приобщалось и к другим характерным для первоначального накопления источникам доходов, таким, как откупа, поборы с населения, казнокрадство, примитивные формы предпринимательства. В период капитализма у поместного дворянства росли возможности получения доходов за пределами сельского хозяйства. Рантьерство приняло организованную форму вложений средств в покупку процентных бумаг и близких к ним по значению доходов от приобретения городских земельных участков и доходных домов. Вместе с тем крупнейшие владельцы-латифундисты участвовали в старых и новых формах предпринимательства. Влиятельные фигуры из царского окружения затевали примитивное авантюристическое предпринимательство в виде получения концессий на реке Ялу в Корее (пресловутый Безобразов и его компаньоны) или на Чукотке (авантюрист Вонлярлярский), или позднее строительство курорта в Гаграх и создание Гагринского лесопромышленного товарищества для экспорта ценной древесины. Другие крупные помещики становились на путь капиталистического промышленного предпринимательства, заводили в своих имениях предприятия по переработке сельскохозяйственного и другого местного сырья: мельницы, винокуренные, кирпичные, деревообрабатывающие и другие заводы. Дальше всего в этом направлении продвинулись крупнейшие помещики-сахарозаводчики (Бранницкие, Потоцкие, Харитоненко, Бобринские и др.). Вместе с сахарозаводчиками-капиталистами и крупнейшими банками Петербурга эти латифундисты становились участниками сахарных и рафинадных монополий и Всероссийского общества сахарозаводчиков. Свою руководящую роль в этих организациях Бобринские совмещали с такой же ролью в Совете объединенного дворянства, главном штабе черносотенных помещиков. Следовательно, крупные латифундисты, даже ставшие промышленными предпринимателями и участниками капиталистических монополий, оставались полукрепостниками в исконной сфере своей деятельности и сохраняли свое старое общественно-политическое обличье полукрепостников-помещиков [60]. Переход их на прусский путь и превращение в юнкеров-капиталистов оставался в России далеким от завершения. Именно на это указывал В. И. Ленин, отмечая, что дистанция от российских пуришкевичей до прусского юнкера несравнима с отличием последнего от американского фермера. Прусский юнкер уже стал «несомненно буржуа» [61].

С развитием капитализма и особенно на его монополистической стадии все теснее переплетались экономические интересы крупных латифундистов и монополистической буржуазии. Возрастала ее заинтересованность в российском латифундиальном землевладении — прямая при переходе в ее собственность крупных сельскохозяйственных и лесных имений и много шире — опосредствованная. Хозяевами акционерных земельных банков были крупные капиталисты, они вложили сотни миллионов рублей в покупку закладных листов этих банков и Государственного дворянского земельного банка. Банки-монополисты вовлекали дворян-помещиков в покупку промышленных и банковских акций, в биржевую игру. Заправилы банков отводили почетные должности титулованным миллионерам.

Однако со все большим переплетением экономических интересов обоих эксплуататорских классов возрастал между ними после первой революции и антагонизм. Становилось еще глубже противоречие между сохранением 99 % политической власти в руках абсолютизма и помещиков, с одной стороны, и экономическим усилением буржуазии, с другой [62]. В смещении в пользу буржуазии экономических сил обоих эксплуататорских классов «благородное» сословие чуяло опасность утраты своих вековых привилегий, включая потерю реальных экономических выгод. В условиях развивающегося капитализма поместное дворянство не могло сохранить свою былую монополию на земельную ренту, предотвратить переход своих земельных владений в руки буржуазии. Однако поместное дворянство цепко держалось за сохранившиеся вплоть до 1917 г. ограничения в приобретении земель российскими капиталистами нерусских национальностей и иностранного подданства, что находилось в прямом противоречии с интересами буржуазного развития страны.

Совершенно не привлекала внимания исследователей монополия российских землевладельцев на горную ренту, отсутствие вплоть до 1917 г. в России буржуазной «горной свободы». Это обеспечивало им в большей или меньшей части доходы от роста горной ренты в ущерб ее капиталистическому присвоению и развитию горной промышленности России [63].

Правящая бюрократия России играла важную роль не только в политической жизни страны, но и в ее социально-экономической структуре. По своему происхождению и социальной основе она составляла часть старого господствующего класса дворян-помещиков [64]. Однако она была особой его группой, не отождествлявшей себя с классом в целом и не сливавшейся с ним. Осуществляя власть в центре и на местах, она формулировала и проводила политику самодержавия. Прерогативы поместного дворянства в непосредственном управлении страной сводились к функциям местного и узкого значения, вроде функций предводителей дворянства и земских начальников. Но гораздо большее значение имело то юридически не оформленное влияние и давление, которые оказывал этот класс на политическую власть через камарилью и после первой революции через Совет объединенного дворянства. Отличие высшей бюрократии от всего класса имело и отчетливое социально-экономическое выражение. Еще в XVIII в., когда главной формой общественного богатства была феодально-крепостническая собственность, сановно-бюрократические верхи стали значительно раньше, а затем и много больше приобщаться к новой форме богатств — денежным капиталам, накопляя их легализованными и нелегализованными путями (торговые монополии, участие в откупах, царские денежные «пожалования», взяточничество, казнокрадство). В отличие от поместного дворянства эти верхи рано становились непосредственно заинтересованными в развитии товарно-денежных отношений. Еще важнее, что в качестве выразителей общеклассовых интересов дворянства высшая бюрократия вынуждена была с большей или меньшей последовательностью считаться с необходимостью экономического роста страны. Особенно наглядно это выразилось в таможенной охране промышленности от иностранной конкуренции. Без этого условия были невозможны ни возникновение и рост мануфактуры и фабрики, т. е. формирование капиталистического уклада, ни промышленное развитие страны в период капитализма [65]. Напротив, поместные дворяне, как основные потребители иностранных товаров, были в начале XIX в. ярыми антипротекционистами. На тех же позициях они оставались и в начале XX в.

Проведение сверху, вопреки большинству поместного дворянства, реформы 1861 г. было важнейшим этапом приспособления самодержавия к новым историческим условиям и эволюции самой бюрократии как носителя его политического и организационного опыта. Реформа 1861 г. и другие буржуазные реформы 60—70-х годов выявили значение небольшого слоя «либеральных» бюрократов, которые отнюдь не являлись выразителями интересов буржуазии. Они лишь с наибольшей, возможной для старого класса, широтой выражали его общеклассовые интересы. Типичнее и гораздо представительнее в составе правящих верхов стали бюрократы, «либеральные» лишь в сфере экономической политики. Они не выходили за ее пределы, рассматривали ее как средство укрепления самодержавия и позиций помещиков и были реакционными в общеполитических вопросах. Эта категория «либералов» определяла в указанной сфере позиции всей высшей бюрократии в целом. С 60-х годов высшая бюрократия в целом стала главным выразителем и проводником госкапиталистической политики «насаждения капитализма сверху» [66]. Вплоть до первой русской революции экономическая политика правительства была направлена на создание и развитие железнодорожной сети, новых отраслей тяжелой промышленности, капиталистической кредитной системы, т. е. на ускорение и усиление капиталистического развития страны в интересах укрепления самодержавия, политических и экономических привилегий помещиков. Основное направление экономической политики вело также к расширению социальной опоры самодержавия за счет верхов буржуазии, способствовало их приспособлению к власти самодержавия и помещиков.

Однако такое направление совмещалось с аграрной политикой, сохранявшей полукрепостнические латифундии и пережиточные формы эксплуатации крестьянских масс. Правительство в 60—70-х годах считало, что такое сочетание даст возможность помещикам постепенно, в самых выгодных для них и безболезненных условиях перейти к капиталистическому ведению хозяйства. На самом деле совмещение противоположных начал в экономической политике делало ее противоречивой в самой основе. С ростом капитализма это противоречие все более усиливалось и резко проявилось в 80-х годах.

Под влиянием мирового аграрного кризиса и стремительного падения хлебных цен, при завышенных земельных ценах и новой огромной ипотечной задолженности помещиков, их хозяйственное положение ухудшилось. Это привело к резкому усилению реакционного курса аграрной (также и внутренней) политики правительства и к обострению противоречия между ней и основным курсом общей экономической политики. Несмотря на это, проведение основного курса экономической политики продолжалось и достигло своего высшего напряжения в 90-е годы, когда одновременно форсировалось «сверху» сооружение железных дорог, создание основной базы российской металлургии на Юге и развитие машиностроения и предприятий других отраслей. Была провозглашена «покровительственная система» промышленности, своеобразная официальная программа капиталистической индустриализации страны и преодоления ее промышленной отсталости.

Госкапиталистическая политика вызывала растущее проникновение государства в экономику вплоть до базисных производственных отношений. К концу XIX в. в России сложилось крупнейшее тогда в мире государственно-капиталистическое хозяйство, в составе которого важнейшим было железнодорожное хозяйство. Тем самым сложилась определяющая роль государства во всем строительстве железных дорог, в их эксплуатации, железнодорожной тарифной политике, что оказывало существенное влияние на всю экономику страны. Государственные финансовые институты и государственные банки и, прежде всего, Кредитная канцелярия Министерства финансов и Государственный банк играли определяющую роль во всей системе коммерческих и ипотечных банков России. Из средств Госбюджета и Государственного банка производилось государственное финансирование капитальных вложений в экономику, выдавались ссуды и субсидии частным промышленным и другим предприятиям. Государственный спрос (железнодорожных и других предприятий, военных ведомств) поглощал весьма значительную часть продукции ряда отраслей тяжелой индустрии — металлургии, машиностроения, топливной промышленности. Создавались и государственно-капиталистические органы типа сахарной нормировки, винной монополии.

Все это в совокупности, во-первых, усиливало действенность госкапиталистической политики, а во-вторых, экономически укрепляло самодержавие. Сверх своей главной, но узкой материальной базы — полукрепостнических латифундий, самодержавие усиливалось за счет позиций, занятых им в новой капиталистической экономике. И вместе с тем целеустремленная и напряженная госкапиталистическая политика вступила в растущий и явный конфликт с еще более усилившимся в 90-х годах реакционным курсом аграрной политики.

Став главным выразителем и проводником госкапиталистической политики, правящая бюрократия в лице ведущих сановников и чиновников еще в 60—70-х годах приняла непосредственное участие в учредительстве частных железнодорожных обществ, первых банков, возглавляла их по совместительству в качестве членов правлений и директоров, владельцев акций и т.д. Тем самым она становилась непосредственно заинтересованной в «делах» крупной буржуазии. По личной инициативе самого Александра III в годы дворянской реакции специальным законом было запрещено «особам» высших пяти классов (табели о рангах) совмещать государственную службу с руководящими должностями в частных банках и предприятиях (кроме сельскохозяйственных!). Запрещение не могло помешать «особам» владеть акциями, играть на бирже или «нелегально» обогащаться за счет «исконного» взяточничества. С 90-х и особенно с 900-х годов участились случаи перехода ведущих чиновников в правления покровительствуемых крупных предприятий и банков, а затем и обратного возвращения на должности высших классов, вплоть до министров и их заместителей [67]. Это еще более отделяло высших сановников и чиновников от реакционного поместного дворянства.

Госкапиталистическая политика, выражая общеклассовые интересы помещиков, шла вразрез с их повседневными интересами, тем более с беззастенчивыми домогательствами государственных субсидий, явных и скрытых. Однако ни госкапиталистическая политика с ее «покровительством» частных капиталистических предприятий и банков и с обогащением узких групп крупного капитала, ни даже прямая заинтересованность в «делах» крупной буржуазии не сближала с ней бюрократию социально. Самой сущностью и характером проводимой ею политики бюрократия была поставлена над буржуазией, держала в своих руках все «блага» этой политики (правительственные заказы, ссуды, субсидии и т. д.). Она опиралась на крупную буржуазию лишь в том смысле, что черпала у ее представителей необходимую информацию, привлекала из ее среды отдельных «сведущих лиц», решая без них в конечном счете вопросы и выступая арбитром при разногласиях и даже конфликтах между отдельными группами крупного капитала [68]. Политически инертная и неразвитая крупная буржуазия довольствовалась второстепенной ролью «сведущих лиц», а госкапиталистическая политика не выражала ни общеклассовых интересов буржуазии, ни тем более действительных интересов капиталистического развития страны [69].

Однако и сама бюрократия была неоднородной. Наряду с бюрократией, определявшей и проводившей основной курс экономической политики (Государственный совет и его Департамент государственной экономии в особенности, Министерство финансов, Горный департамент, Министерство путей сообщения), в составе правящих верхов были и представители других тенденций. Среди них находились влиятельные выразители узких интересов поместного дворянства (Министерство государственных имуществ и земледелия) и самых реакционных диких помещиков (Министерство внутренних дел прежде всего). Были и промежуточные элементы, вроде бюрократии военных министерств. Вплоть до начала 90-х годов сохранялось в основном единство высшей бюрократии в области экономической политики, совмещавшей противоположные начала основного курса и аграрной политики, при невмешательстве представителей этого курса (М. X. Рейтерн, Н. X. Бунге) и в аграрную, и в реакционную внутреннюю политику, хотя Бунге уже отчетливо понимал их несовместимость с основным курсом.

Объективное обострение противоречий между обоими «началами» в 90-е годы и дальнейшее ухудшение хозяйственного положения большинства поместного дворянства резко усилили его реакционность, претензии на прямую государственную помощь и породили в нем агрессивное отношение к основному курсу экономической политики. Возникли крупные разногласия в среде бюрократии, особенно после того, как С. Ю. Витте воспринял взгляды Бунге, но в отличие от него практически выдвинул задачу развязывания буржуазных отношений в деревне. Возник впервые после реформы 1861 г. острый конфликт в верхах, разыгравшийся накануне и во время пресловутого Совещания по делам дворянского сословия. Николай II стал на сторону И. Л. Горемыкина, Н. Н. Дурново, А. С. Стишинского и других непосредственных выразителей интересов диких помещиков.

За субъективной приверженностью последнего Романова к позициям реакционнейших помещиков крылись гораздо более существенные обстоятельства. При всей своей ограниченности Николай II не мог принять требования «диких» помещиков — повернуть основной курс экономической политики в сторону их узкокорыстных классовых интересов и поставить этот курс на службу реакционной аграрной политики. Напротив, царь вынужден был так же, как и Александр II и Александр III, считаться с элементарными нуждами буржуазного развития. Санкционировав незыблемость старой аграрной политики, политических привилегий первенствующего сословия и усиление его обособленности от нового эксплуататорского класса, царь вынужден был одновременно подтвердить правильность основного курса экономической политики, проводимого Витте.

Конфликт в верхах остался неразрешенным и подспудно продолжал разрастаться. Вся экономическая политика в целом, включая аграрную, с ее совмещением противоположных начал, заходила в тупик. Возможности этой, характерной для целого исторического периода (между 1861—1905 гг.), политики были исчерпаны, что отражало крайнее обострение основного противоречия, объясняющего корни буржуазно-демократической революции. Наша страна подходила вплотную к необходимости разрешения основного противоречия. Старый господствующий класс оказался не в состоянии последовать за Витте в 90-е годы и вступить тогда на путь «либеральных» бюрократов 60-х годов, т. е. провести вторую «великую реформу».

Первая русская революция заставила старый класс с безнадежным для него запозданием сделать второй и исторически последний шаг по пути буржуазных реформ.

Своей новой аграрной политикой и открытым союзом с черносотенными помещиками и верхами торгово-промышленной буржуазии самодержавие, писал В. И. Ленин, стало «по необходимости окончательно на путь капиталистического развития России» [70]. И далее В. И. Ленин приходит к выводу, что объективные задачи буржуазно-демократической революции остаются неразрешенными и что «новейшая политика самодержавия не может обеспечить условий капиталистического развития России». Эта политика неизбежно ведет к углублению борьбы между эксплуатируемыми и эксплуататорскими классами и к общему росту недовольства, к обострению и углублению политической борьбы различных классов. С неизбежностью назревает новый революционный кризис [71].

В этих немногих словах В. И. Ленин на основе исторического итога революции 1905—1907 гг. сделал необычайный по прозорливости прогноз, который подтвердился полностью в одно пятилетие.

Наиболее ощутимым и наглядным подтверждением ленинского предвидения были провал столыпинской реформы и новый революционный подъем, который оказал сильнейшее влияние на обострение противоречий внутри третьеиюньского блока. Однако это обострение имело (на что прямо указывал В. И. Ленин) [72] самостоятельную основу. Она заключалась в том, что после революции самодержавие не могло обеспечить всей совокупности условий капиталистического развития.

Попытки правительства вместе с кадетско-октябристским большинством ликвидировать добуржуазные правовые порядки в деревне (чего добивался еще в 90-х годах Витте) потерпели крушение. Черносотенные помещики и их штаб — Совет объединенного дворянства — провалили законопроекты о ликвидации крестьянских сословных волостного суда и волостного управления с заменой последнего всесословным волостным земством, что ликвидировало бы судебные и административные прерогативы земских начальников. Вынужденное пойти на варварскую ломку земельных отношений, поместное дворянство не желало поступиться своими привилегиями на местах, тем более допустить формальное равноправие «благородного сословия» с крестьянством, фактически с деревенской буржуазией в волостном земстве.

Хотя самодержавие и помещики должны были отказаться от старой аграрной политики, но своеобразие послереволюционного перелома заключалось в том, что правительство вынуждено было отойти и от той общеэкономической политики, которая была направлена на ускорение, хотя и одностороннее, экономического развития страны и во многом удовлетворяла с 60-х годов по начало XX в. интересы крупной буржуазии. Сумев политически на нее опереться, ослабленный революцией царизм был уже не в состоянии ставить широкие экономические задачи, сформулировать новую программу общей экономической политики. Крепостнические пережитки и после революции отражались на всей экономике страны и во всей совокупности ее правовых отношений, а правительственная экономическая политика в целом стала препятствием «широкому, свободному и быстрому развитию капитализма». Российские политические порядки нарушали элементарные условия хозяйственной деятельности периода капитализма (возможность ее выбора, передвижения и т. д.). Правительство оказалось не в состоянии реформировать сферу частного права, которая сложилась еще до реформы 1861 г., устарела и ограничивала или исключала такие элементарные буржуазные «свободы», как «свободу» конкуренции, учредительства, предпринимательской деятельности, «горную свободу».

Все это стало после первой революции самостоятельной основой обострения противоречий между крупной буржуазией и ее старшими партнерами по третьеиюньскому блоку.

Разгоравшийся внутри третьеиюньского блока конфликт привел к отставке Коковцова и замене его Горемыкиным, т. е. к полному преобладанию в официальном правительстве выразителей интересов реакционных помещиков. Это было в условиях высокого революционного подъема 1913—1914 гг. явным симптомом вызревания кризиса верхов. Отставка Коковцова означала, что ведущая роль в сфере правительственной экономической политики переходила к министру путей сообщения C. В. Рухлову [73]. Его главной навязчивой идеей в этой области было реакционно-утопическое требование помещиков, заключавшееся в том, чтобы всю госкапиталистическую политику вместе с ее материальной базой и рычагами, которые почти полвека служили развитию частнокапиталистических предприятий и банков, повернуть на борьбу против сложившихся промышленных и банковских монополий. Вопреки своей полной нереалистичности, идейный багаж Рухлова стал официальной программой возглавляемого Горемыкиным правительства.

Это вызывало все большее недовольство монополистической буржуазии, которая после революции 1905—1907 гг. экономически и организационно выросла, осознала свое значение, оформилась политически. Даже те ее лидеры, которые склонны были мириться с главенством бюрократии в области внешней политики, военного дела, даже внутренней политики (без ее крайних: полицейских эксцессов), не могли уже довольствоваться второстепенной ролью сведущих лиц при эпигонах «либеральной» бюрократии — В. Н. Коковцове, В. И. Тимирязеве, С. И. Тимашеве. Даже «аполитичные» лидеры монополий были убеждены и своем превосходстве над бюрократией, в умении лучше «хозяйничать» в экономических министерствах и госпредприятиях. Одновременно та же экономическая политика вызывала растущие нападки со стороны «диких» помещиков. Как в 90-х годах, в Совещании по делам дворянского сословия, так и теперь на открытой политической арене черносотенные помещики требовали поворота экономической политики на службу своим домогательствам, имевшим отчетливо выраженный антибуржуазный смысл. Тот же смысл имели их филиппики против Коковцова и Тимашева, их мнимого покровительства монополиям. В действительности оба министра понимали неизбежность монополизации экономики и стремились бюрократически регулировать действия монополий, «защитить» от них немонополизированные отрасли и «потребителей».

Значение и влияние «либеральных» бюрократов после революции явно падало и это было показателем исчерпания возможностей приспособления самодержавия и всей бюрократии к растущему капитализму. В канун надвигавшейся мировой войны правительство Горемыкина отбросило эпигонскую, ставшую во многом декларативной программу, не имея взамен даже подобия сколько-нибудь связной другой программы экономической политики.

Все изложенное являлось существенным и самостоятельным, выражением резко уменьшившихся за немногие годы исторических возможностей реформистской эволюции России по пути капитализма на основе значительного и реального участия буржуазии в политической власти.

Придя в середине 1913 г. к выводу о назревании кризиса «верхов», В. И. Ленин писал: «Буржуазия все сделала, что от нее зависело, для поддержки контрреволюции и создания на этой контрреволюционной почве «мирного развития». Буржуазия давала деньги палачам и крепостникам... буржуазия поносила революцию и отреклась от нее... И несмотря на все эти жертвы своим кошельком, своей честью и своей совестью, буржуазия сама признает, от кадетов до октябристов, что самодержавие и помещики не смогли обеспечить «мирного развития» не смогли обеспечить элементарных условий «порядка» и «законности», без которых не может жить в XX веке капиталистическая страна, рядом с Германией и новым Китаем [74].

4. Итоги социально-экономического развития и предпосылки революции

В канун первой мировой войны Россия являлась одной из шести основных империалистических стран. Наряду с Францией и Японией она была страной со средним уровнем развития капитализма [75]. Россия обладала довольно значительной крупной промышленностью, сравнительно развитой железнодорожной сетью, разветвленной банковской системой. Крупная промышленность по сравнению с ее весьма низким уровнем в 1861 г. выросла к 1913 г. по ориентировочным расчетам в 12,2 раза [76]. Интенсивнее, по тем же расчетам, крупная промышленность росла не в первые 30 лет, с 1861 по 1890 г. (рост в 3,4 раза), а за последние 23 года — с 1890 по 1913 г. (в 3,7 раз). Это означает, что темпы промышленного развития России не затухали, а, наоборот, увеличивались [77], несмотря на то, что из трех подъемов мирового экономического цикла за 23 года в России один подъем был деформирован внеэкономическими причинами и слабо проявлялся в промышленности группы «А» (1904—1907 гг.). Не менее примечательно, что за второй период промышленность, производящая средства производства, выросла в 7 раз, а ее удельный вес поднялся с 26 до 42,9 %, машиностроение достигло 7,3 % продукции всей промышленности [78]. О том же свидетельствуют данные по основным отраслям промышленности. С 1890 по 1913 г. переработка хлопка увеличилась в 3 раза, производство сахара — в 3,6 раза, добыча угля — в 6 раз, выплавка чугуна — в 5,1, стали — в 13 раз. Все же в отличие от высокоразвитых индустриальных стран, в России и в 1913 г. производство средств потребления еще на 33 % превышало изготовление средств производства.

За 1860—1890 гг. Россия темпами роста промышленности превышала лишь Англию, Францию, и ее удельный вес в мировой промышленной продукции поднялся очень незначительно. За последние 23 года она темпами роста превысила даже Германию и США, и ее доля в мировой продукции существенно повысилась, но и в 1913 г. была довольно мизерной. В совокупной продукции четырех стран — Германии, Англии, Франции и России — доля России составляла 8,5 %, а пяти стран, включая США, — 4,2 % [79].

По своему промышленному развитию, резко отставая от Германии и США, Россия стояла примерно на уровне Франции.

Занимая за Францией пятое место в мире по выпуску промышленной продукции, Россия стояла выше Франции по машиностроению, по выплавке чугуна отставала менее чем на 10 %, превышая в 1913 г. Францию по производству стали на 3 % и проката на 5 %, по добыче угля отставала на 10 %, но вместе с нефтедобычей стояла значительно выше Франции по производству минерального топлива. Следовательно, по развитию тяжелой промышленности Россия и Франция находились в 1913 г. примерно на одном уровне. По ведущим отраслям легкой и пищевой промышленности, хлопчатобумажной и сахарной Россия стояла впереди Франции [80]. Отсюда следует, что Франция значительно превосходила Россию только по производству потребительских товаров, как предметов роскоши, так и широкого потребления, которые изготовлялись несравнимо более развитой, чем в России, средней и мелкой промышленностью Франции [81].

Россия стояла по своему промышленному развитию значительно выше Японии — третьей страны со средним уровнем капиталистического развития накануне Первой мировой войны.

По темпам роста крупной промышленности за 1890—1913 гг. Россия опережала все четыре более развитые страны, даже США. Но отсюда следует лишь, что эти темпы были совершенно недостаточными, чтобы преодолеть ее отсталость, порожденную сперва живучестью феодально-крепостнической формации, а затем исторически поздним утверждением в России капиталистического способа производства и сильными крепостническими пережитками.

Являясь одной из крупнейших сельскохозяйственных стран мира, Россия при ее уровне промышленного развития была аграрно-индустриальной страной. Валовая продукция земледелия и животноводства более чем в 1,5 раза превышала валовую продукцию крупной промышленности. Лишь вся продукция промышленности, включая кустарно-ремесленную и городское строительство, приближалась по величине к сельскохозяйственной валовой продукции, а чистый доход (валовая продукция за вычетом материальных расходов) от сельского хозяйства был значительно выше. Весь народный доход, по исчислению С. Г. Струмилина, достигал в 1913 г. 17,1 млрд руб. Из этой суммы около половины относится к сельскому хозяйству (включая лесозаготовки для собственных нужд и сельское строительство), а другая половина падает на все остальные отрасли, включая транспорт, связь и торговлю [82]. Это соответствует доходу на душу населения около 100 руб. Народный доход в России на душу населения по сравнению с США был в 6,8 раз ниже, с Англией — в 4,7, с Францией — в 3,6, с Германией — в 2,8 раза ниже [83].

Примечательно, что национальный доход таких значительно уступавших России в промышленном отношении стран, как Австро-Венгрия и Италия, был в 2 и 1,7 раза выше, чем в России. Эта разница целиком относилась к экономической отсталости российского сельского хозяйства. При среднем доходе на душу населения в 100 руб. и указанных выше соотношениях суммарного дохода и населения в сельском хозяйстве и всех остальных отраслях, доход на душу населения в сельском хозяйстве составлял величину порядка 67—70 руб., а за его пределами 170—200 руб. на душу населения. Иначе говоря, средний доход от торгово-промышленной деятельности равнялся примерно среднему доходу в Австро-Венгрии и Италии и был на 30—40 % ниже Германии.

Вместе с тем национальный доход страны должен рассматриваться в своем единстве и с учетом многообразия его присвоения, использования и перераспределения. Так, национальный доход, созданный в сфере сельского хозяйства, присваивался не только помещиками, использовавшими его и за пределами этой сферы, и монополистической и торговой буржуазией, а также перераспределялся через государственные каналы.

Это означало, что в экономике страны и доходах населения над капиталистической промышленностью количественно преобладало сельское хозяйство, все еще опутанное значительными крепостническими пережитками и отсталое поэтому в техническом и экономическом отношении, замедленная и противоречивая эволюция сельского хозяйства по капиталистическому пути сдерживала рост всей экономики страны.

Без широкого развития аграрного капитализма и ликвидации аграрного перенаселения Россия не могла в условиях капиталистического хозяйства совершить скачок в своем индустриальном развитии. Таков был основной итог развития российского капитализма за 1861—1913 гг.

Контрасты социально-экономической структуры России отнюдь не исчерпывались основным противоречием, а крайне осложнялись и обострялись многоукладностью российской экономики и крайней неравномерностью развития российского капитализма по отраслям хозяйства, внутри отраслей и по экономическим районам страны. Между полукрепостническим землевладением, главной материальной и социальной базой помещичьего самодержавия, и передовым монополистическим капиталом, однотипным с главными странами Запада, сохранялись в России многочисленные и значительные по масштабу переходные формы производственных отношений. Все это своеобразие преломлялось в сфере российской торговли, все еще слабо затронутой, и то лишь в верхах, процессом капиталистической модернизации.

В России, как и в Японии, вступившей одновременно, но со значительным запозданием в период капитализма, впервые проявилась характерная для отсталых стран закономерность — повышенная роль государства в экономическом развитии.

Государственный капитализм в России выражал необходимость преодоления отсталости страны. Однако ускорение развития «передового промышленного и финансового капитализма» совмещалось вплоть до 1905 г. с реакционной аграрной политикой, направленной на укрепление латифундистского землевладения и сохранение полукрепостнической эксплуатации крестьянства. В итоге госкапитализм и вся госкапиталистическая политика правительства еще более обостряла основное противоречие и не только в экономике, но и во всей социально-политической структуре страны.

Раннее проникновение государства в производственные базисные отношения вело к тому, что домонополистический капитализм в России не приобрел характерных для Запада черт капитализма «свободной конкуренции». Тесное взаимодействие самого крупного тогда в мире государственно-капиталистического хозяйства с крупными частными предприятиями и банками, а позднее и с их монополистическими объединениями привело к ранней тенденции формирования государственно-монополистического капитализма, а в конечном счете и к усилению экономических предпосылок социалистической революции.

Государственные железнодорожные и другие предприятия и государственные банки являлись своеобразными государственными монополиями, однотипными с частнокапиталистическими монополиями, но экономически укрепляли не российскую буржуазию, а самодержавие. Его основная материальная база — полукрепостнические латифундии — подкреплялась обширным госкапиталистическим хозяйством, которое воздействовало на всю экономику страны и способствовало приспособлению крупной буржуазии к интересам самодержавия и помещиков, в конечном счете к их союзу с буржуазией в качестве их младшего партнера.

Главным социальным выражением многоукладности и неравномерности развития российского капитализма является тесное переплетение пережиточных докапиталистических и раннекапиталистических форм эксплуатации с капиталистическими формами конца XIX-начала XX в., среди которых в социально-политических условиях России преобладали опять-таки наиболее грубые формы эксплуатации.

В наступившую эпоху империализма переплетение различных многообразных, но самых тягостных для рабочего класса и крестьянских масс форм эксплуатации обостряло до крайности все экономические и социальные противоречия в стране и имело важные для судеб России политические последствия. Все это создавало глубокую общность интересов российского рабочего класса и основных масс крестьянства центра и окраин страны, создавало и не менее тесную общность интересов обоих эксплуататорских классов.

В понятие «октябристский капитал» («октябристский капитализм») В. И. Ленин вкладывал не одно лишь приобщение всех групп крупной буржуазии к пережиточным формам эксплуатации. Он еще отмечал, что «культурный» западноевропейский капитал выступает в качестве октябристского лишь в колониях, используя только там до- и раннекапиталистические формы эксплуатации, изжитые в самой метрополии [84], и подчеркивал, что российский крупный капитал сохранял октябристский характер во всех сферах своей деятельности. В. И. Ленин, таким образом, относил к октябристскому капитализму как монополистическую буржуазию, приспосабливавшуюся в своих узко экономических интересах к царизму и помещикам, так и периферийную, преимущественно торговую буржуазию, извлекавшую особые выгоды из эксплуатации крестьянских масс путем неэквивалентного обмена [85].

В понятие октябристского капитала В. И. Ленин вкладывал не только социально-экономическое, но и общественно-политическое содержание, указывая, что октябристский капитализм эпохи первоначального накопления упорно уживается «с Пуришкевичами и пуришкевичевщиной российской жизни» [86]. Крупная буржуазия настолько с ними срослась, что стала, по выражению Ленина, тем очень узким слоем «зрелых и перезрелых капиталистов, которые в лице октябриста и кадета заняты на деле тем, что делят между собой и Пуришкевичами теперешнюю политическую власть, теперешние политические привилегии» [87].

«В России, — писал В. И. Ленин, — положение абсолютно невыносимо именно потому, что вместо широкого, свободного, быстрого развития капитализма мы видим застой и гниение» [88].

Последняя попытка царизма целиком приспособиться к капиталистическому развитию закончилась провалом. Промышленное развитие в последнем 25-летии российского капитализма было довольно значительным, высокими были и темпы роста промышленности и успехи всего передового капитализма (промышленности, транспорта, банков). Но они не могли преодолеть всю неравномерность и противоречивость российской экономики и социальной структуры, а мучительная для крестьянских масс столыпинская «чистка» земель еще более обостряла противоречия в деревне. Россия так и осталась страной огромных экономических и социальных контрастов в условиях неразрешенности задач буржуазно-демократической революции и новых противоречий эпохи империализма.

Немногочисленные центры крупной высококонцентрированной промышленности противостояли обширным аграрным районам с малоразвитой промышленностью и незначительным индустриальным пролетариатом.

На колониальных окраинах Востока страны, где остатки патриархальных отношений переплетались с мелким товарным хозяйством и низшими формами капитализма, массы национального крестьянства подвергались объединенной эксплуатации местными феодалами и торгово-ростовщическим капиталом, которая сочеталась со старой военно-феодальной эксплуатацией со стороны царизма и «новой» колониальной эксплуатацией московским крупным капиталом и столичными банками. Практически все эти виды эксплуатации тесно сплетались в родственных формах феодальной и торгово-ростовщической эксплуатации. Освободительному национальному движению масс противостоял объединенный фронт разномастных, но сходно действовавших эксплуататоров.

Над сложившимся во всем его своеобразии российским капитализмом возвышался все больше набиравший силу российский монополистический капитал — десяток ведущих промышленных монополий, кучка банков-монополистов, тесно спаянные между собой московские магнаты. Все они в той или иной степени приобщались к старым формам эксплуатации в центре и на колониальных окраинах и на почве взаимных интересов экономически сближались с наиболее капитализированной верхушкой старого поместного дворянства. Узость социальной базы, страх перед революцией и открытый политический союз с самодержавием — все это изолировало буржуазию в общественно-политическом смысле от характерного для России широкого слоя демократической интеллигенции. Общественно-политический вес крупной буржуазии был в России крайне незначителен. К ней свысока относились и либеральные помещики, и правящие верхи. Она встречала поддержку лишь в правокадетских кругах.

Старый класс-сословие — крестьянство — расслаивался на классы капиталистического общества, но этот процесс далеко не завершился. Соответственно крайне медленно шло обуржуазивание демократической интеллигенции.

Объективные предпосылки, экономические, социальные, политические задачи буржуазно-демократической и социалистической революций накануне первой мировой войны тесно сплелись. В отличие от кануна первой русской революции Россия достигла неизмеримо более высокого уровня монополизации промышленности и банков, во многом не уступавшего, а частью превосходившего степень их монополизации в основных странах Запада. И в то же время сложившаяся стойкая заинтересованность монополистической буржуазии в сохранении докапиталистических форм эксплуатации объективно привела к невозможности разрешения задач буржуазно-демократической революции и прежде всего центральной ее задачи — ликвидации полукрепостнических латифундий, без экспроприации материальной базы — собственности крупной буржуазии, т. е. без ликвидации этого класса.

В итоге исторически краткого существования российского капитализма наша страна стояла перед скрещением ряда альтернативных путей дальнейшего своего развития [89].

Накануне первой мировой войны в России созревали социально-экономические предпосылки первой в мировой истории революции нового типа — буржуазно-демократической революции всего трудового народа против тяжелых остатков крепостничества, соединившейся с борьбой рабочего класса против империализма за полное свое освобождение и с национально-освободительной революцией крестьянства колоний против всех своих поработителей.

Такова была социально-экономическая и общественно-политическая основа нового революционного кризиса в канун первой мировой войны. Во главе народных масс стоял высокоорганизованный индустриальный пролетариат, прошедший через бои революции 1905—1907 гг. и неустанно подготавливаемый ленинской партией к роли гегемона в назревавшей революции.

Первая мировая война временно прервала бурный революционный подъем, перераставший в революционную ситуацию. Обостряя в стране все экономические, социальные и политические противоречия, война вела лишь к усилению уже сложившихся предпосылок революции.

Война вскоре вскрыла недостаточность промышленного потенциала России, невозможность без материальной помощи империалистических союзников обеспечить вооружением, техникой, материалами и фронт, и тыл на уровне потребностей ведения мировой империалистической войны. Слабость царизма в чисто военном отношении усугублялась его неспособностью обеспечить регулирование военной экономики. Помимо прямых просчетов правительства, на всем регулировании крайне неблагоприятно сказывались неослабевавшие противоречия в верхах.

Общие закономерности и в условиях войны вели к дальнейшему росту высших и низших форм капитализма. Расширялся и укреплялся российский монополистический капитализм, возникали новые монополистические объединения, в том числе многоотраслевые концерны, охватывавшие как тяжелую, так и старую текстильную промышленность. Еще больше повысилась роль крупнейших банков-монополистов. В специфически российских социально-политических условиях развивался и государственно-монополистический капитализм. Крупнейшее государственно-капиталистическое железнодорожное хозяйство сложилось в России задолго до войны.

В целом за годы войны возросли и расширились те высшие формы капитализма, из которых складываются (сложились и в нашей стране) материальные предпосылки социалистических преобразований экономики после завоевания власти пролетариатом.

При слабом регулировании экономики и ее все большем расстройстве вакханалия спекулятивного обогащения охватила всю буржуазию от монополистических верхов до средних и мелко-капиталистических слоев, вызывая, в частности, и дальнейший рост низших форм капитализма. На этом фоне резко ухудшилось положение крестьянских масс, ухудшилось и положение рабочего класса из-за интенсификации труда, роста цен рыночных товаров и падения реальной заработной платы.

Война не сняла сложившихся независимо от нее главных экономических, социальных и политических противоречий, добавила к ним лишь новые страдания масс из-за войны и развала экономики. К главной исторической задаче буржуазно-демократической революции в России — вывести ее из отсталости и нищеты — прибавилась еще задача демократического выхода из войны и хозяйственного развала. Все эти обстоятельства ускорили созревание субъективных предпосылок революции. С 1915 г. в стране быстро нарастала революционная ситуация. Самодержавие все более разлагалось и теряло опору даже среди значительной части крепостников-помещиков. Попытки крупной буржуазии прийти к власти мирным путем и таким образом предотвратить революционный взрыв потерпели крах. Росло недовольство и возмущение трудящихся масс. Все это обусловило силу и массовость революционного натиска и победу Февральской революции. Война, как отмечал В. И. Ленин, явилась «всесильным “режиссёромˮ, …могучим ускорителем» всемирной истории, в том числе и русской, и на одном из ее особо крутых поворотов «телега залитой кровью и грязью романовской монархии» опрокинулась сразу [90].

Однако Февральская революция не смогла разрешить важнейшие задачи, такие, как вопросы о земле, о демократическом выходе из общенационального кризиса. Они были попутно решены Октябрьской революцией [91].

Примечания

[1] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 21. С. 309; Т. 16. С. 416—417.

[2] Ленин В.И. ПСС. Т. 1. С. 301.

[3] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 16. С. 417.

[4] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 27. С. 378.

[5] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 43. С. 206—209, 227—229.

[6] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 20. С. 38.

[7] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 3. С. 485—488; Т. 23. С. 373—374.

[8] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 20. С. 38.

[9] См. Гиндин И.Ф. Государственный капитализм в России домонополистического периода. — Вопросы истории, 1964, № 9. В статье дана история возникновения и первоначального развития таких заводов, как Путиловский, Невский, Коломенский, Брянский, Новороссийский, Александровский, Петровский, Луганский, Харьковский, Обуховский, Балтийский.

[10] Это относится и к «малым» отраслям производства средств производства, промышленность зеркального стекла состояла из четырех крупных заводов, содовая — из двух крупнейших предприятий.

[11] Гиндин И.Ф. О некоторых особенностях экономической и социальной структуры российского капитализма в начале ХХ в. — История СССР, 1966, № 3, С. 56—58.

[12] По имеющемся на 1912 г. данным о распределении по экономическим районам страны рабочих фабрично-заводской и горной промышленности, на указанные районы приходилось 82 % рабочих. Подсчитано по «Динамике российской и советской промышленности с 1887 по 1926 год», Т. 1, Ч. 1, вып. 3. М., 1929—1930, С. 14—15.

[13] Ниже сопоставлены данные по российской промышленности на 1913 г. («Свод отчетов фабричных инспекторов за 1913 г.». Пг., 1914. «Динамика российской и советской промышленности...», вып. 3, С. 176—177) с данными германской промышленной переписи 1907 г. (См. Statistik des Deutschen Reichs, Band 214, Berlin, 1914, Tabllen, SS. 2—9).

[14] В периодически производимых в странах Запада переписях «промысловых занятий населения и производств» было принято следующее деление: мелкое производство — от 1 до 5 занятых с выделением одного занятого, т. е. ремесленников без наемных рабочих; среднее производство — от 6 до 50 занятых; крупное производство — свыше 50 занятых. В составе крупного производства выделялись: во Франции — от 50 до 100, от 100 до 500 и свыше 500 занятых; в Германии — от 50 до 200, от 200 до 1000 и свыше 1000 занятых. Учитывалось также техническое оснащение производства, начиная с моторов в мелком производстве. В сравнении с этим наглядно выступает все несовершенство российской промышленной статистики.

[15] Завышенная концентрация текстильной промышленности сложилась еще в дореволюционный период — см. История СССР, 1966, № 3, С. 56—57.

[16] Все цифры о валовой прибыли и ее использовании исчислены по документам ЦГИА СССР, ф. 32 (Совет съездов представителей промышленности и торговли), оп. 1, дд. 1294—1334. О методике исчисления см. «Балансы акционерных предприятий как исторический источник». — В сб. «Малоисследованные источники по истории СССР XIX—XX вв.». М., 1964.

[17] В процентах на акционерный капитал и, что правильнее в научном отношении, в процентах на все функционирующие капиталы (а активе) действительная прибыль хлопчатобумажной промышленности за 1900-е годы была намного выше, чем в бакинской нефтяной промышленности. Последняя была единственной высокоприбыльной отраслью тяжелой промышленности России. Это объяснялось не столько высокой промышленной прибылью, сколько величиной горной ренты при неглубоком залегании богатых тогда — верхних нефтеносных пластов.

[18] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 22. С. 62.

[19] Подсчитано на основании периодических статистических изданий, как, например, «Свод статистических данных по железоделательной промышленности» и др.

[20] ЦГИА СССО, ф. 268, оп. 5, д. 22, лл. 42—43; ф. 23, д. 493, лл. 86—105.

[21] См. Гиндин И.Ф. Русские коммерческие банки. М., 1948. С. 184—186, 215—217, 299—310, 316—317.

[22] Иногда буржуазное государство сознательно поддерживает мелкую и среднюю буржуазию в качестве своей массовой базы. Такова была еще в начала ХХ в. проводимая в Германии поддержка «среднего сословия». В том же плане в США ведется политика сохранения среднего фермерства.

[23] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 25. С. 155—156.

[24] В целом за 1901—1913 гг. общее число предприятий уменьшилось лишь на 1,1 %, предприятий с числом рабочих до 50 — примерно на 6 %; количество предприятий до 500 рабочих возросло на 7 %, а количество предприятий с большим числом рабочих увеличилось с 652 до 820. т. е. на 25,5 %. Подсчитано по «Сводам отчетов фабричных инспекторов...» за соответствующие годы.

[25] Подсчитано по «Ежегодникам Министерства финансов» за соответствующие годы и другим официальным изданиям.

[26] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 23. С. 35, 361, 378. Об этом подробнее ниже.

[27] По исчислениям С. Г. Струмилина, основанным на статистике промыслового обложения, прибыль всех торговых заведений составляла 738 млн. руб., а всех промышленных — 587 млн. руб. Если из первой цифры исключить доходы лавочной, ларьковой и разносной торговли, а из второй — кустарноремесленных заведений, то окажется, что прибыль оптовой и крупной розничной торговли достигала прибыли всей фабрично-заводской промышленности — 461 млн. руб. (Струмилин С. Г. Статистико-экономические очерки. М., 1957. С. 682 и 525). Фактически торговая прибыль была еще выше. Так как обложение не охватывало неорганизованную торговлю в виде явного промысла, низовую торговлю, вроде скупки сельскохозяйственной продукции местными кулаками.

[28] См. Струмилин. С. Г. Указ. соч. С. 674—678 и Statistik des Deutschen Reichs, Band 214, Berlin, 1914, Tabllen, SS. 6—7.

[29] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 47. С. 227.

[30] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 3. С. 501—506.

[31] См. там же. С. 501—502.

[32] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 17. С.272.

[33] Ленин В.И. ПСС. Т. 3. С. 586.

[34] См. там же. С. 13.

[35] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 3. С. 505, 582—583.

[36] См. Рашин А.Г. Формирование рабочего класса в России. М., 1968. С. 170—172; Писарев Ю. И. Народонаселение СССР. М., 1962. С. 68; Волобуев П.В. Пролетариат и буржуазия России в 1917 году. М., 1964. Данные А. Г. Рашина и Ю. И. Писарева мне представляются заниженными.

[37] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 1. С. 309—312; Т. 3. С. 586; Т. 8. С. 379; Т. 12. С. 117—118.

[38] Ленин В.И. ПСС. Т. 20. С. 141.

[39] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 22. С. 20.

[40] См. История CCСP, 1963, № 2. С. 60—71; № 3. С. 42—48.

[41] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 23. С. 395; T. 21. С. 80; Т. 20. С. 375; Т. 19. С. 196, 410; Т. 22. С. 62; Т. 23. С. 34—35,105—107; Т. 48. С. 12—18; Т. 22. С. 244—246; Т. 21. С. 297; Т. 21. С. 57—58 и др.

[42] Русская буржуазия в данном отношении не отличалась от буржуазии Германии, где помещики-юнкеры обуржуазились, крестьяне трансформировались в классы капиталистического общества, установились правовые порядки, соответствующие капиталистическому обществу, среди них даже всеобщее избирательное право. Германскую буржуазию, отмечал в 1892 г. Ф. Энгельс, ущемляют «политически, в ее либеральных принципах... и в ее крохотной доле непосредственного участия в государственной власти» и даже экономически в пользу юнкеров (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 38. С. 244).

[43] СМ. Ленин В.И. ПСС. Т. 21. С. 57—58, 297—298.

[44] См. там же. С.241.

[45] Этот класс до сих пор почти не изучался, и представление о нем приходится черпать из литературы и документов, где опрос о нем затрагивается попутно. Нетронутой остается документация фондов потомственных магнатов XIX—XX вв. в ЦГАДА, фонды дворянской опеки губернских городов в областных и городских исторических архивах, хозяйственные документы членов царской фамилии в ЦГАОР, ЦГИА СССР. Тем более необходимо суммировать самое существенное из того, что выяснено о сущности и облике старого класса крепостников-помещиков, который господствовал политически вплоть до февраля 1917 г.

[46] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 16. С. 60; Т. 21. С. 279; Т. 25. С. 138—139.

[47] О банках см.: Боровой С.Я. Кредит и банки России середины XVII в. М., 1958; Гиндин И.Ф. Докапиталистические банки России и их влияние на помещичье землевладение. — Возникновение капитализма в промышленности и сельском хозяйстве стран Европы, Азии, Америки. М., 1968. С. 321—356.

[48] Это впервые показали не помещики или их либеральные критики, а министр финансов С. Ю. Витте в его недавно обнаруженной записке 1897 г. (см. Исторический архив. 1967. № 4. С. 126—132).

[49] Станюкович В. Бюджет Шереметевых (1798—1910). М., 1927. В работе автора, сотрудника подмосковных музеев-усадеб, фактически описано, «хозяйствование» пяти поколений Шереметевых от фельдмаршала Б. П. Шереметева (умер в 1719 г.) до С. Д. и А. Д. Шереметевых, доживших до 1917 г. История возникновения богатств Шереметевых, достигших своего предела в феодально-крепостническую эпоху при П. Б. Шереметеве, лучше изложена в работе Е. П. Карпович «Замечательные богатства частных лиц в России» (СПб., 1874. С. 117—124). Последующие данные в тексте взяты из работы В. Станюковича.

[50] См. там же. С. 21, 23.

[51] ЦГАГМ, ф. 450, оп. 1, д. 1252, л. 9. Оценка ряда имений, особенно заповедных, была явно занижена.

[52] Л. В. Минарик не учитывает огромных городских земельных владений у ряда магнатов. Так, С. Д. Шереметеву принадлежали в Москве Никольский двор и полквартала между Литейным и Фонтанкой в Петербурге общей стоимостью 10 млн. руб. (см.: Указ. док.); князю Белосельскому — Крестовский остров в Петербурге (см.: Исторические записки. Т. 82. С. 135—140).

[53] Обычно фигурирует цифра 72 млн. дес. по 50 губ. Европейской России. Однако 79 млн. дес. относится только к бывшим «населенным имениям» 46 губерний (без трех прибалтийских и Бессарабской). В 69 млн. дес. не входят «торгово-промышленные товарищества», т. е. земли, перешедшие к акционированным горным и сахарным заводам тех же дворян.

[54] Данные на 1857 г. — сводка 10-й ревизии с группировкой владений по количеству крепостных душ; на 1877 г. — данные о дворянском землевладении из «Статистики поземельной собственности в Европейской России в 1877 г.».

[55] Документ «Цифровые данные о поземельной собственности в Европейской России, печатано по распоряжению Министерства финансов, 1897», находится в ЦГИА СCCP, в фонде Департамента окладных сборов, а также в ГБЛ и ГПБ. Данные собраны в связи с совещанием по делам дворянского сословия по распоряжению С. Ю. Витте и характеризуют состояние дворянского землевладения на 1896 г. по сравнению с 1877 г. по 47 губерниям и ипотечную задолженность поместного дворянства. Собранные данные суммированы в 9 таблицах. Материалы, поступившие с мест, еще не обнаружены.

[56] До сих пор убыль дворянского землевладения исчисляется только сопоставлением 1877 и 1905 гг.

[57] В своем обследовании Министерство в 1896 г. могло собрать сведения о состоянии стародворянского фонда только на 1892 г. За 1892—1895 гг. были обобщены данные нотариусов о сделках продажи-купли дворянских земель. В тексте использованы для подсчета данные табл. 6 обследования, где в составе покупателей выделены потомственные дворяне и прочие покупатели.

[58] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 21. С. 309.

[59] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 22. С. 19—21; Т. 23. С. 275—276.

[60] Не менее колоритными фигурами были крупные новгородские помещики Балашовы, владевшие родовым имением в 50 тыс. дес. и полукрепостной уральской латифундией — Симским горным округом. Они участвовали в предпринимательстве Безобразова, а впоследствии были учредителями Гагринского лесопромышленного товарищества, связанного с Гагринским курортом принца Ольденбургского, члена царской фамилии. Балашовы владели на Украине крупными имениями с сахарными заводами.

[61] Ленин В.И. ПСС. Т. 21. С. 58.

[62] Там же. С. 297.

[63] Некоторые обнаруженные за последнее время документы свидетельствуют о значительном распространении рантьерства среди верхов обоих эксплуататорских классов. Не только у титулованной знати, но и у наследственных торговых фирм вроде Елисеевых, потомков железнодорожных и промышленных дельцов XIX в. Кокорева, Поляковых и др. многие миллионы рублей их личных капиталов были вложены в облигации государственных займов, в облигации (закладные листы) земельных банков и т. д. При отсутствии в России массы мелких рантье, подобных французским, становится ясным, что миллиардные внутренние займы государству и земельным банкам на непроизводительные и малопроизводительные расходы были предоставлены эксплуататорскими классами. Сумма этих займов (без заграничных) выросла за 1861—1913 гг. более чем на 8 млрд. руб., в том числе за 1893—1913 гг. более чем на 5 млрд. руб., тогда как вложения в промышленное производство (капиталы всей крупной промышленности, включая единоличные предприятия) увеличились за 21 год на 3,5—4 млрд. руб. Исследование рантьерства в России может, следовательно, привести к весьма важным выводам: не только о крайней паразитарности российских латифундистов XX в., но и об эволюции в том же направлении и крупной буржуазии при крайне еще недостаточном промышленном развитии страны. Созревание буржуазии в класс капиталистического общества (промышленную буржуазию) сопровождалось ее перезреванием в направлении социального паразитизма.

[64] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 21. С. 58, 279.

[65] См. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 38. С. 399—400.

[66] Исторический период от реформы 1861 г. до революции 1905 г. В. И. Ленин охарактеризовал как период «усиленного роста капитализма снизу и насаждения его сверху» (Ленин В.И. ПСС. Т. 20. С. 38).

[67] Наиболее яркие примеры 900-х годов — В. И. Тимирязев и П. Л. Барк. Они из крупных частных предприятий и банков возвращались на должности товарища министра и министра торговли и промышленности (В. И. Тимирязев) и министра финансов (П. Л. Барк).

[68] Современные поклонники «виттевской индустриализации» — Т. фон Лауэ и другие историки США и ФРГ — вольно или невольно упускают из виду, что сам Витте рассматривал проводимую им политику форсирования экономического развития страны как средство укрепления самодержавия, того лучшего, по его мнению, политического строя, который был создан своеобразной и лучшей частью старого класса — высшей бюрократией России. Используемые Витте методы действия в отношении крупной буржуазии покровительствуемых отраслей, вплоть до нарушения норм публичного и даже гражданского права, были в конце XIX в. невозможны ни в одной буржуазной стране Запада, включая и бисмарковскую Германию, где давно оформились помещичьи и буржуазные партии и установился обычный буржуазный правопорядок.

[69] В 1911 г., когда буржуазия уже политически оформилась в класс и ее влияние значительно выросло, В. И. Ленин отмечал, что «бюрократия рекрутируется не из них (верхов буржуазии. — И. Г.), а из старого, совсем старого, не только дореволюционного (до 1905 г.), но и дореформенного (до 1861 г.) поместного и служилого дворянства», что «“получая мотивы для своей деятельности” в значительной степени от верхов буржуазия, бюрократия дает чисто крепостническое... направление и облик буржуазной деятельности», что «забвение громадной самостоятельности и независимости “бюрократии” есть главная, коренная и роковая ошибка» (Ленин В.И. ПСС. Т. 21. С. 58).

[70] Ленин В.И. ПСС. Т. 17. С. 325. Подчеркнуто мною. — И.Г.

[71] Там же. С. 327. Подчеркнуто мною. — И.Г.

[72] «...Третьеиюньская система специально рассчитана на использование, в очень широких пределах, антагонизма либеральной буржуазии и помещичьей реакционности при гораздо более глубоком общем их антагонизме со всей демократией и с рабочим классом в особенности» (Ленин В.И. ПСС. Т. 22. С. 325).

[73] В лице Рухлова это важное экономическое министерство было в 1909 г. впервые с 60-х годов возглавлено прямым ставленником камарильи и покровителем крайних черносотенных организаций («Союза русского народа» и др.).

[74] Ленин В.И. ПСС. Т. 23. С. 300.

[75] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 28. С. 178.

[76] Мендельсон Л.А. Теория и история экономических циклов и кризисов. М., 1959. С. 523—524.

[77] По нашим расчетам, в первом 30-летии — в 2,75 раза, а в 1890—1913 гг. — не в 3,7, а в 4 раза.

[78] «СССР и капиталистические страны. Статистический сборник». М., 1939. С. 4.

[79] Кроме упомянутых выше изданий, использованы статистические приложения в издании «Мировые экономические кризисы 1848—1935». М., 1937 (по промышленности Запада) и русская промышленная статистика. Доля России и других стран в мировом производстве взята из сб. «СССР и капиталистические страны» (М., 1939, стр. 8), где СССР дается в границах 1939 г. Со сделанной мной поправкой на территорию 1913 г. получается 3,14 %. Имеются и другие опубликованные цифры, например Лиги наций — 5 %. При условности методов подсчета мировой продукции 1913 г. данные сборника следует предпочесть, так как он содержит целую систему цифр, обязанную своим происхождением тем обширным материалам, которые были собраны и систематизированы в 1920-х годах во время составления первой пятилетки.

[80] Все данные рассчитаны много по количественным показателям продукции в 1913 г. В нашей литературе бытуют представления, что Франция превосходила Россию по всем отраслям, кроме машиностроения. В сб. «СССР и капиталистические страны», С. 14, указано, что Россия в 1913 г. занимала пятое место по производству стали и проката, но это относится к СССР в границах 1939 г., без Царства Польского и Прибалтики.

[81] В этой связи представляется явно завышенным в упомянутом сборнике показатель доли Франции в мировой продукции — 6,6 %, т. е. в 2,1 раза выше России, при том, что по всем ведущим отраслям тяжелой и крупной легкой промышленности почти нет различия между обеими странами по уровню развития.

[82] См. Струмилин С.Г. Наши перспективы на 1927/28—1931/32 гг. — Плановое хозяйство, 1927. № 11; он же. Статистико-экономические очерки. М., 1958. С. 462—468.

[83] Там же. С. 462—463.

[84] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 48. С. 12—14.

[85] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 16. С. 141; Т. 23. С. 106.

[86] Ленин В.И. ПСС. Т. 23. С. 106.

[87] Ленин В.И. ПСС. Т. 21. С. 241.

[88] Ленин В.И. ПСС. Т. 23. С. 35.

[89] См.: «История СССР с древнейших времен до наших дней». Т. VI. М., 1969. С. 338.

[90] Ленин В.И. ПСС. Т. 31. С. 13.

[91] См. Ленин В.И. ПСС. Т. 44. С. 146—148.

Опубликовано в книге: Свержение самодержавия. Сборник статей. М.: Издательство «Наука», 1970.