| Saint-Juste > Рубрикатор | Поддержать проект |
Аннотация
|
Зрелость кризиса традиционных структур, утверждение Кубинской революцией пути решения проблем этого кризиса, очевидность общей (объективной, структурной) революционной ситуации на континенте (и, стало быть, непосредственная возможность новых победоносных антиимпериалистических и антикапиталистических революций) — все это поставило в 60-е гг. правящие классы обеих Америк перед необходимостью срочно разработать свой вариант решения проблем кризиса, свою альтернативу его преодоления. Связанная с традиционными социально-экономическими структурами олигархическая псевдодемократия уже в 30—40-е гг. перестала служить адекватной формой политического господства империализма и местных эксплуататорских классов, во всяком случае в наиболее развитых странах континента. Тем менее могла она обеспечить развитие капитализма, выход из кризиса структур. Общее обострение кризиса в 50-е гг. выявило несостоятельность в этом плане и таких новых форм классового господства, как популистские (и псевдопопулистские, каудильистские[I]) режимы. Зона зрелости кризиса распространилась между тем и на страны «второго эшелона» развития (Куба, Венесуэла, Колумбия, Перу и др.).
Программа Кеннеди «Союз ради прогресса»[II] стала первой попыткой сознательной разработки «новой модели» социально-экономической и политической, призванной решить проблемы кризиса структур в рамках зависимого капиталистического развития через преобразование докапиталистических и некапиталистических элементов системы, через социальные реформы и под эгидой буржуазно-демократической надстройки. Однако, уже к середине 60-х годов обнаружилось совершенное несоответствие этой программы реалиям Латинской Америки, несовместимость различных ее элементов в здешних условиях. События же второй половины десятилетия знаменовали полное банкротство либерально-реформистского проекта модернизации структур континента. Одновременно на континенте потерпели неудачу и революционные движения «первой волны». Это породило у правящих классов, особенно в менее развитых странах Латинской Америки, надежду на возможность преодолеть создавшуюся ситуацию на путях «консервативной эволюции», то есть, не изменяя по существу ничего в методах 50-х годов, кроме разве ужесточения террора и использования интеграционных процессов. (Наличие тех же элементов в практике бразильского режима, его предельно ярко выраженный охранительный, социально-консервативный характер помешали вовремя увидеть то принципиально новое, что несла эта практика).
Так или иначе, и в 60-х гг., и в начале 70-х (годов второго революционного подъема) отсутствие адекватной латиноамериканским условиям модели капиталистического развития, альтернативной революционно-социалистическим решениям, являлось несомненным, наиболее очевидным показателем продолжающегося «кризиса верхов» в континентальном масштабе и одним из главных источников силы революции. Несостоятельность, кризис буржуазных альтернатив стали важным фактором обоих революционных подъемов в Латинской Америке.
Думается, что в начале 70-х гг. положение стало меняться. Временное подавление революционного движения в Бразилии, относительные политическая стабильность и социальная консолидация бразильского режима, его несомненные экономические успехи в 1969—1973 гг., нарастающая и в целом успешная внешняя экспансия режима в этот период, а также поражения и неудачи революционного движения в ряде стран латиноамериканского юга и возникновение там режимов, обладающих несомненными чертами структурного сходства с бразильским (речь идет при этом о странах с наиболее, высоким уровнем капиталистического развития — Чили, Уругвай и, стало быть, наибольшим уровнем зрелости кризиса структур); растущая ориентация правых течений в других странах Латинской Америки (Аргентина, Колумбия и др.) на «бразильскую модель» развития; явное покровительство США бразильскому режиму и «модели» — все это говорит о правомерности гипотезы, согласно которой правящим группам и эксплуататорским классам обеих Америк удалось, возможно, нащупать свой «работающий» вариант развития, альтернативный революционному (социалистическому, обеспечивающему независимое развитие) преобразованию латиноамериканских обществ для выхода из кризиса структур.
Дело здесь не только и, быть может, не столько в конкретных успехах контрреволюционных сил (как бы велики те ни были). Важнее другое: данный вариант развития — в отличии от либерально-реформистского — органичен для латиноамериканской действительности, свободен от большинства внутренних противоречий последнего. Вместе с тем, в отличие от консервативно-эволюционного варианта, он опирается на ряд процессов развития, как в национальном и континентальном масштабах (индустриализация, латиноамериканская интеграция), так и в масштабах глобальных (сдвиг в мировом разделении труда и формирование межнациональных монополий), отвечающих новым его формам; тенденции к возвышению роли государства, госсектора, слоев и групп, близких с последними и др. Даже новейшие тенденции энергетического и сырьевого кризиса могут оказаться в конечном счете выгодными для режимов бразильского типа.
Еще одним — и немаловажным на наш взгляд — предварительным аргументом в пользу гипотезы о возможности превращения «бразильской модели» в основное орудие зависимого капиталистического (государственно-монополистического) развития, модернизации общественных структур континента является опыт тех стран, которые ранее столкнулись с параллельными проблемами. Речь идет об историческом опыте стран Восточной и Южной Европы в первую половину XX в. Не составляет большого труда обнаружить черты структурного сходства (и в политической, и в социально-экономической сферах) между режимами контрреволюционной альтернативы в этих странах (Польша Пилсудского, Венгрия Хорти, Болгария 20-х годов — и особенно Греция, Италия, Испания) и «бразильской моделью».
Все это свидетельствует о том, что режимы и тенденции рассматриваемого типа не только представляют собой главную, непосредственную опасность для освободительного движения в Латинской Америке, но и выступают в большинстве стран в качестве основной долгосрочной альтернативы революционному решению проблем кризиса структур.
Вместе с тем, сама параллель с Европой 20—40-х годов говорит и о том, что из выдвинутой гипотезы ни в коем случае нельзя делать фаталистического, пессимистического вывода о неизбежном утверждении данной тенденции в континентальном масштабе, о неотвратимости «бразильской полосы» в истории Латинской Америки. Речь идет лишь о том, что именно эта тенденция явится преобладающей в том случае, если буржуазии и ее союзникам удастся нанести поражение полярному, революционному варианту развития. Отсюда важность и срочность объективного изучения врага номер один, его истинной природы, его сильных и слабых сторон, его внутренних противоречий, оптимальных методов борьбы с ним. Объективность, всесторонность, глубина соответствующего анализа являются необходимым (хотя и недостаточным и далеко не главным) условием для того, чтобы «раздавить гадину», открыть путь независимому, социалистическому развитию Латинской Америки, не дать фашизму обрести вторую родину на ее земле.
При этом время не ждет. И работает оно отнюдь не всегда на правое дело. Цель данного сообщения состоит в том, чтобы, не претендуя ни на решение проблем, ни на единственно верную постановку их, стимулировать дискуссию.
Каковы главные структурные «повторяющиеся» черты «бразильской модели»? Для ответа на этот вопрос стоит, по-видимому, отвлечься на время от проблем генезиса модели и от тех ее черт, которые связаны преимущественно с этим генезисом и с национальной спецификой страны (хотя последние, как показывают трудности консолидации фашистских режимов в Чили и Уругвае, — исключительно важны).
«Тремя китами» режима, очевидными и взаимосвязанными «образующими» процессами его становления и развития явились:
1. Частичное изменение характера политической власти и радикальное изменение ее механизма, структуры:
А. Уничтожение представительной буржуазной демократии (или чаще псевдодемократии), обеспечивавшей «участие во власти» всех основных групп (отраслевых, политических, «клановых», региональных и т.д.) эксплуататорских классов с частичным привлечением средних слоев и учетом интересов более широких слоев рабочих и служащих;
Б. Уничтожение (фактическое) разделения властей, парламентаризма, партийной системы, независимых массовых организаций, независимой прессы, автономных центров власти на местах;
В. Уничтожение буржуазно-демократических свобод; самые жестокие и кровавые методы подавления левого и особенно революционного движения; превращение пыток и расстрелов в неотъемлемую черту режима, атрибут осуществления политической власти и реализации своего проекта социально-экономического развития;
Г. Оттеснение от рычагов непосредственного политического господства большинства фракций (экономических и политических) эксплуататорских классов и, прежде всего, традиционных политиков буржуазии (и олигархии) в центре и на местах, буржуазной интеллигенции и т.д. Концентрация всей полноты реальной власти (принятие решений и подавление) в руках «тройственного союза» — верхушки армии (лидирующая сила), высшего слоя гражданской бюрократии, буржуазии «филиалов» (транснациональных монополий) и технократических элементов, непосредственно с ней связанных. Со временем к этим группам, возможно, присоединится выделившаяся из их среды особая (функциональная) прослойка, олицетворяющая государственную собственность — во всех ее проявлениях.
Д. Государство, представляемое тремя из четырех перечисленных групп, приобретает весьма большую степень автономии по отношению к традиционным эксплуататорским классам, что, однако, никоим образом не лишает его их поддержки, ибо новая политическая власть совершенно адекватно выражает и коренные (экономические и социально-политические) интересы зависимого капиталистического развития, и непосредственные социально-экономические интересы эксплуататорских классов.
Итак, жесткая концентрация и централизация власти в руках узкой фракции эксплуататорских классов, откровенно авторитарный, воинствующе антидемократический характер ее — таков первый атрибут «бразильской модели», первый и генетически, и функционально, но приобретающий четкую социально-экономическую характеристику лишь в сочетании со вторым.
2. Консервация «социальной ситуации» (характер отношений собственности, чудовищная неравномерность распределения национального дохода) при повышении нормы накопления, ускорении централизации и концентрации капитала.
Налицо конец эпохи социальных компромиссов, полный и сознательный отказ как от реформирования докапиталистических, раннекапиталистических и зависимых капиталистических социальных структур, так и от повышения доли трудящихся в национальном доходе и даже от повышения их жизненного уровня вообще. Новое в политике (террор, диктатура) в решающей мере необходимо именно для того, чтобы обеспечить политическую стабильность в условиях социальной консервации, снижения (или замораживания) абсолютного жизненного уровня большинства и резкого снижения его доли в национальном доходе[1]. Или — что одно и то же — для того, чтобы обеспечить эту консервацию, это замораживание в стране, где вчера еще бурно развертывалась «революция растущих потребностей».
Налицо характерный для всех контрреволюционных вариантов развития в «третьем мире» (и особенно — в Латинской Америке) решительный приоритет экономических императивов развития перед социальными.
Другим аспектом той же политики явился курс режима на «экономическую рационализацию» и эффективность, на всемерное ускорение концентрации производства и капитала. Рядом с жизненным уровнем и потребностями рабочих, крестьян и маргиналов, на том же алтаре — капиталистической рационализации и повышения нормы накопления — и теми же жрецами приносятся в жертву интересы традиционных секторов мелкой и средней буржуазии. Однако эта сторона программы модернизации воплощалась в жизнь, как мы увидим, далеко не столь прямолинейно и последовательно. И политические сдвиги, и социальная консервация призваны в своем сочетании обеспечить развитие третьей группы «образующих» процессов.
3. Ускоренный, форсированный приток иностранного капитала (привлеченного, в первую очередь, низкой зарплатой рабочих современных отраслей промышленности и политической стабильностью), который и делает возможным быстрый экономический рост при сохранении прежней социальной структуры, осуществление зависимой индустриализации страны.
При таком развитии все наиболее современные, наиболее динамичные отрасли промышленного производства переходят в руки транснациональных монополий, в которые на правах младшего партнера интегрируется часть местной буржуазии. Твердая власть и низкая зарплата являются предпосылками (а последняя — и результатом) беспрепятственного ввоза и вывоза иностранного капитала.
Таковы эти «три кита», основной узел, ядро процессов, образующих «бразильскую модель».
Прежде чем перейти к оценке модели в целом, следует, очевидно, сказать и о некоторых других ее атрибутах. Один из них, быть может, окажется в конечном счете «сердцевидным», не менее важным, чем три ранее рассмотренные. Речь идет о развитии государственного сектора, государственного регулирования, вмешательства государства в экономику, да и в социальные процессы. Это, пожалуй, единственная сфера, где данная модель развивает, а не изменяет прежние тенденции общественной эволюции, и в то же время в известной мере единственная, где имеет место ограниченное совпадение методов, механизма двух полярных вариантов выхода из кризиса структур.
Известно, что в начале развитие госсектора (так называемого «красного», «националистического», «социалистического») отнюдь не входило в замыслы бразильских контрреволюционеров. Но жизнь оказалась сильнее догм. Обреченный было на демонтаж госсектор (в широком смысле слова) доказал и свою экономическую жизненность (и необходимость), и свою социально-политическую полезность, и, главное, совместимость своего развития с другими ключевыми атрибутами режима и зависимого капиталистического развития в целом.
В итоге сложилась своеобразная «биполярная» социально-экономическая система с двумя ведущими секторами: сектором транснациональных монополий и государственным (базовая промышленность и инфраструктура). Представляется, что сходные процессы уже разворачиваются и в Чили. (Правда, именно такая структура, которая оказалась оптимальной для зависимо-капиталистического пути к формационной зрелости, является в перспективе источником стратегической неустойчивости режима и модели. Но об этом позднее).
Важными сопутствующими и «обеспечивающими» аспектами социально-экономического развития нынешней Бразилии являются также развитие капитализма вширь (освоение Амазонии); расширение внутреннего рынка — за счет государственных (в частности, военных и «инфраструктурных») заказов и роста покупательной способности «верхних 5 %» (средние городские слои, мелкая буржуазия городов, в меньшей мере — верхушка рабочего класса. Не забудем, что в 110-миллионной стране и 5 % населения образуют относительно широкий рынок для современных отраслей производства); всемерное расширение промышленного экспорта и т.п. Впрочем, по сути дела речь идет в данном случае уже не об «образующих» аспектах новой модели развития, а о первых ее «плодах».
Массовая база режима не остается неизменной на различных этапах его развития и в различных национальных ситуациях.
Можно наметить несколько этапов ее первоначальной эволюции.
1. В момент установления режима (военный переворот) он опирается на массовую поддержку мелкой буржуазии и средних слоев города, напуганных перспективой «революционного хаоса» и «социалистического перераспределения».
2. Затем, в ходе своего становления, режим отталкивает от себя эти слои — прежде всего своей, основанной на приоритете принципа «эффективности» (или, иначе говоря — откровенно империалистической и промонополистической) экономической политикой; известную роль играет также слишком крутая смена привычных форм политической власти — разгон парламента и партий, кровавые репрессии, зачастую затрагивавшие младшее поколение «среднего класса». Это период максимального сужения массовой базы режима.
3. Впоследствии, однако, по мере развития госсектора, экономическая политика авторитарного государства претерпевает определенные изменения; заинтересованность режима в хотя бы минимально массовой поддержке, а также в расширении внутреннего рынка вызывает потребность в стабилизации и даже в определенном улучшении положения средних слоев; впервые экономические успехи (обуздание инфляции, начало «бума» и т.п.) и определенное равновесие двух ведущих секторов дают возможность осуществления более гибкой политики. В итоге намечается новый сдвиг в позиции средних слоев, на этот раз — к поддержке режима. Дело здесь, по-видимому, не только в «хлебе», но и в «зрелищах». Именно на данном этапе начинается «отдача» идеологических усилий режима и тесно с ним связанных внешнеполитических аспектов его деятельности.
Идеология режима носит открыто, воинствующе антидемократический, элитарно-технократический и шовинистический характер. Идолы «безопасности», «стабильности», «ВНП» прочно занимают в идеологическом иконостасе режима место привычных — с начала XIX в. — ликов святых: «Свободы», «Демократии», «Независимости». Эта «смена ориентиров» сопровождается националистической шумихой, рассчитанной на менее прихотливый вкус традиционной мелкой буржуазии или городской бедноты. Если момент социальной демагогии в идеологии режима до поры до времени весьма слаб, то демагогия национальная, хотя и не достигает уровня европейских образцов (сказываются и специфика расовых условий, и ленные отношения с их североамериканскими сеньорами), все же бесспорно является одним из главных ее атрибутов.
Шовинистическая проповедь служит не только для идеологической диверсии и, в частности, для того, чтобы нейтрализовать осознание массами процессов растущей зависимости страны от иностранных монополий. Она вместе с тем является идеологическим выражением реальных процессов внешнеполитического плана. Правда, именно в этой сфере национальная специфика Бразилии проявляется, по-видимому, с наибольшей силой. Ярко выраженные экспансионистские тенденции, притязания на роль «младшего партнера» (или старшего приказчика) США в системе господства последних на латиноамериканском континенте, стремление к «субгегемонии» в Южной Америке и т.п. — всю эту политику, получившую броское определение «субимпериализм», вряд ли могут в равной мере проводить все страны данной модели. Но не следует забывать о другом: тенденции подобного рода будут возникать повсеместно (см. антиперуанскую истерию в Чили[III], кампанию за «выход к морю» в Боливии и т.д.), ибо порождают их не размеры страны, не успехи футбольной сборной и даже не величина ВНП, а такие процессы, имманентно присущие данной модели развития, как рост сектора внедренных монополий и его аппетитов; развитие капитализма вширь, призванное компенсировать слабость его развития вглубь; ведущая роль военщины в правящем блоке…
Своими методами и в своих — и империализма — интересах авторитарный блок пытается таким образом решить объективную проблему латиноамериканской интеграции, преодоления пресловутой «балканизации» континента.
Вместе с тем, ни националистические декламации, ни экспансионистская политика, ни конфликты с теми или иными монополиями, ни отдельные противоречия с империалистическими государствами не могут изменить главного: основой внешней политики правоавторитарных режимов является сознательная и безусловная поддержка империализма США во всех стратегических вопросах, подчинение его коренным интересам.
Переходя от отдельных блоков правоавторитарной модели к ее общей оценке (и сравнительной характеристике), хочу прежде всего повторить, что модель эта пока действует эффективнее, чем ее предшественницы.
Твердая централизованная власть, ярко выраженная элитарность системы и общества, решающая роль армии, курс на сохранение и закрепление зависимости — все это связывает данную модель с давней, почти не прерывавшейся традицией колониальных и послеколониальных обществ Латинской Америки.
Вместе с тем каждый из основных аспектов рассматриваемой модели в той или иной мере отвечает и реальным потребностям капиталистического развития. В сумме они представляют свойственный латиноамериканской действительности вариант общественной эволюции — в интересах эксплуататорских классов и слоев, в рамках зависимого капиталистического развития.
Это относится, в частности, и к авторитарному характеру новой власти, ее централизации, к уничтожению элементов представительной демократии.
В сегодняшней Латинской Америке проблема демократии трактуется иначе, чем в Западной Европе, причем при обоих полярных вариантах развития.
На Западе сохранение демократических свобод и многих сложных административно-экономических структур ГМК в ходе социалистических преобразований является объективной необходимостью — в силу сложности самого процесса экономического воспроизводства, и в силу того, что внутренняя «интеграция» общественных структур, централизация социально-экономического развития и т.п. созданы капиталистическим развитием («независимым» его типом). В нынешней общественной системе развитых стран капитализма институты представительной демократии и т.п. имеют, помимо прочего, функцию обратной связи, без которой сейчас реально не сможет действовать ни эта система, ни та, социалистическая, которая придет ей на смену.
В Латинской Америке (и тем более в иных, еще не капиталистических регионах «третьего мира») ситуация в корне иная. Здесь результаты зависимого развития ведут к растущей дезинтеграции различных сфер общественной жизни. Здесь не существует в данный момент цельных, четко функционирующих общества, экономики и т.п., где надо (и достаточно) лишь «сменить хозяина». Поэтому здесь объективной необходимостью при любом варианте развития является момент централизации, создание сильного государства, которое одно только и может соединить все звенья общественных структур, чей жесткий «обруч» призван преодолеть имманентно присущую обществам данного типа тенденцию к дезинтеграции и т.д.
С другой стороны, в этих странах и предстоящая фаза капиталистического развития, и антикапиталистическая революция призваны скорее создать условия для ускоренного роста новых производственных сил, а не только (подчас и не столько) создать новые общественные формы для уже существующих. Форсированный процесс экономического развития, повышение для этого нормы накопления также является здесь «категорическим императивом», объективной исторической задачей в рамках любой альтернативы общественной эволюции.
Оба эти элемента — необходимость фазы всесторонней централизации и повышения нормы накопления — тесно связаны друг с другом, питают друг друга и совокупное их действие в 70—80-х гг. в большинстве стран континента (возможные исключения — Мексика, Венесуэла) скорее всего реализуется в общественных структурах, не соответствующих ни идеальной модели буржуазной демократии, ни тому типу демократии (решение «большинством» с учетом и представительством интересов «меньшинства»), за который борются сегодня левые в экономически развитых странах Запада. А ведь в том же направлении (ужесточения классовой власти, преобладания действия сверху и т.п.) с полной силой действуют и факторы социально-политического плана, импульсы, непосредственно рождающиеся в сфере классовой борьбы…
По всем этим причинам можно, по-видимому, сказать, что авторитарность власти является для данных режимов не только средством консервации основ эксплуататорского строя, но и орудием их модернизации.
Как это ни парадоксально на первый взгляд, но и последовательная линия правоавторитарных режимов на «социальную консервацию» также несет в себе момент модернизации. Это верно и на уровне конкретных проблем (повышение нормы накопления, привлечение иностранного капитала в обрабатывающую промышленность) и в более общем плане. Практика стран «третьего мира» в последние десятилетия показала, насколько упрощенным было прежнее понимание связей между экономическим и социальным аспектами развития. Зависимость между ними оказалась «прямо пропорциональной» лишь на очень большом отрезке исторического развития. В конкретной же «краткосрочной» реальности национальных и фазовых ситуаций «третьего мира» положение иное: сплошь и рядом последовательное решение социальных проблем в интересах большинства с необходимостью приводит к экономическим трудностям, к снижению темпов экономического роста и т.п. В тем большей мере это относится к разрыву самих рамок зависимости, в особенности, когда имеет место выход страны из привычной системы мирохозяйственных связей. И обратно — игнорирование социальных проблем, устойчивое сохранение социального статус-кво, больше того — сознательный курс на обострение соответствующих противоречий и диспропорций может до поры до времени открывать путь высоким темпам экономического роста, модернизации экономических структур и т.д. Перед нами столь характерный для XIX в., для ранних и средних фаз капиталистического развития образ: «вино прогресса», чашей которому служит человеческий череп — черепа убитых и замученных революционеров, умерших от голода крестьян, погубленных болезнями детей… Это сочетание — охранительной, консервативной и модернизаторской функции, — столь характерное для правоавторитарной модели, отражение (а частично и удовлетворение) в ее самых гнусных проявлениях реальных императивов экономического роста (национального и даже континентального) можно проследить, рассматривая и другие аспекты действительности соответствующих режимов. И в этом, бесспорно, важнейший источник временной эффективности данной модели. Следует отметить и то, что отдельные ее сферы и блоки (экономика, политика, социальная сфера, идеология, внешняя политика) достаточно органично состыкованы. В этом плане правоавторитарная модель уязвима скорее «извне», чем «изнутри», скорее на стадии своего становления, нежели в фазе зрелости. Модель эта при всей жесткости отдельных своих узлов явно обладает способностью к развитию, к адаптации, к использованию изменяющихся обстоятельств в «своей» стране и в глобальном масштабе. У нее есть достаточно мощный и «долговременный» мировой лидер. Очевидная антинародная и антидемократическая сущность и менее явный антинациональный характер отнюдь не обрекают правоавторитарные режимы на скорую гибель — особенно с учетом слабостей блока революционной альтернативы (прежде всего — в социальной сфере). Все сказанное, плюс исторический опыт (в первую очередь Испании, но в известной мере и Греции, Японии, Италии) дает, нам кажется, достаточно веские основания для того, чтобы предположить, что в данной модели — при достаточно гибкой политике ее лидеров — в принципе возможно зависимое капиталистическое «преодоление» нынешнего кризиса структур (что, как мы увидим, отнюдь не требует решения всех проблем этого кризиса). А это, в свою очередь, позволяет определить социально-экономическую сущность такого «преодоления» или — что одно и то же — сущность той новой, более устойчивой системы общественных структур, переход к которой призвана обеспечить правоавторитарная переходная модель режима и развития.
Речь идет о переходе от кризиса системы среднеразвитого (и зависимого) капитализма к системе зависимого государственно-монополистического капитализма. (Мы увидим также, что зависимость эта и само соотношение государства и монополий в рамках данной системы мыслимы в различных формах.) В странах раннего капиталистического развития подобный переход занял от 80 до 100 лет, охватывая три различных фазы общественной эволюции — кризис систем среднеразвитого капитализма (1840—1870 гг.), последующий «период мирного развития» (формирование империализма) и, наконец, фазу кризиса систем зрелого монополистического капитализма и переход к системе ГМК (к 50-м гг. XX в.). В странах позднего (вторичного) капиталистического развития (периферийная Европа) ведущей альтернативой решения проблем кризиса системы среднеразвитого капитализма оказалась революционно-социалистическая. В тех же странах, где (как правило, вследствие экспорта контрреволюции) утвердился капиталистический вариант развития, границы между отмеченными выше фазами оказались стертыми, элементы государственно-монополистического хозяйствования появились как непосредственный ответ на проблемы кризиса системы среднеразвитого капитализма (а не системы зрелого капитализма, как на Западе), и несравненно большим оказалось значение факторов, связанных с внешним миром, с его прямым и косвенным влиянием на механизм формирования новой системы структур и на сам характер этой системы. Стоит, по-видимому, напомнить и о том, что здесь — в отличие от подавляющего большинства стран «классического» Запада — формой политического обеспечения капиталистической альтернативы на этой развилке истории повсеместно стал фашизм.
Если гипотеза относительно потенциальных мест и роли правоавторитарных режимов в процессе общественной эволюции верна, из нее следует ряд важных выводов для целостной характеристики этих режимов. В частности, важно не обманываться насчет того, призраком силы или слабости капитализма является появление данного режима. Быть может, последний менее устойчив, чем традиционные режимы олигархии, но он жизнеспособнее, чем прежние выбракованные историей варианты переходных контрреволюционных режимов. И если слабые узлы его (в особенности в период становления) не станут мишенью для успешных ударов революционеров, то подобные режимы могут на десятилетия продлить существование капитализма и зависимости к югу от Рио-Гранде[IV]. Непонимание этого, фаталистический оптимизм грозят новыми поражениями. По сути дела, мы сталкиваемся здесь с той же самой проблемой, которая в другом плане была поставлена кубинской революцией: решающее значение действий революционеров для определения путей развития общества на целые этапы его истории.
Прежде, чем перейти к вопросу о возможностях и путях борьбы с правоавторитарными режимами, следует, по-видимому, вернуться к проблеме их характеристики, «классификации». Последняя предполагает соотнесение данных режимов с уже известными образцами как в Латинской Америке, так и других районах мира, проходивших в прошлом подобную фазу развития.
Ясно, что мы имеем дело с явлением в целостности своей принципиально новым (хотя и заимствующим достаточно много из прошлого). Очевидно, насколько велики отличия режимов (структур) рассматриваемого типа даже в сравнении с относительно более близкими к ним режимами — популистскими и консервативной диктатуры (введение дополнительных показателей еще более усилило бы эти различия). Под этим углом зрения необходимость их выделения не вызывает сомнений.
Вместе с тем, не менее очевидна недостаточность, расплывчатость, неопределенность — особенно в рамках глобального анализа — понятия «правоавторитарный». Не удовлетворяя требованию объяснить новое явление, это определение еще в меньшей мере отвечает задаче его изменения и практическим потребностям борьбы против режимов подобного рода. Представляется, что наилучшее сочетание этих двух требований (научности анализа и действенности борьбы) обеспечивается определением, в основе которого лежит понятие фашизма («зависимый фашизм», «латиноамериканский фашизм», «военный — или военно-технократический — фашизм» и т.п.). Политические, мобилизующие преимущества такого определения в мире, где еще достаточно жива память о 30—40-х гг., очевидны. Реакция мира на события в Чили в полной мере показала это.
В какой степени, однако, данное определение является научным? Вопрос этот и соответствующие дискуссии представляются совершенно законными. Волюнтаризм, «прагматизм» терминологии, смешение пропаганды с теорией неоднократно отражали потерю реального представления об объективных особенностях процесса, к которому тот или иной термин прилагался, и способствовали еще большей утрате этого представления, торжеству субъективизма. А это, в свою очередь, взимало тяжелую дань с исторической, революционной практики.
Можно вспомнить о немалом вреде, который принесло революционному движению ряда стран Латинской Америки применение того же термина для характеристики ряда популистских режимов 30—40-х гг. В основе этого лежала все та же ошибка: поскольку в рассматриваемом явлении (режиме) можно было без труда обнаружить отдельные черты фашизма — террор, усиление роли государства, симпатия к тем или иным странам фашистской оси — это считалось достаточным основанием для того, чтобы перенести соответствующую характеристику на явление в целом. При этом не принималось во внимание то, что, как фашизм, так и те режимы, о которых шла речь, представляют собой достаточно сложные системы, и нельзя прямо идти от сходства отдельных элементов к идентичности систем в целом.
Все это так. Однако возникает опасность, что сегодня в связи с этим вопросом может повториться грустная история того подростка, который несколько раз ложно возвещал о появлении волка и наконец был съеден настоящим волком, в которого не единожды обманутый народ не поверил. Ибо на этот раз налицо черты глубинного структурного сходства между «правоавторитарными» режимами Латинской Америки и европейским фашизмом 20—40-х гг. XX в. Речь идет при этом, однако, не о капиталистически высокоразвитой Германии, которая во многих отношениях явилась «исключением», а не «правилом» фашистской модели, но об остальных фашистских странах: о тех странах Южной и Восточной Европы, где потерпела временное поражение революционно-социалистическая альтернатива выхода из кризиса структур среднеразвитого (и «полузависимого») капитализма.
Перечислим основные из совпадающих элементов:
а) общность национальных исторических ситуаций, породивших данные режимы (зрелость однотипного кризиса структур в странах, отмеченных — хотя и в разной мере — печатью зависимого развития; непосредственная угроза радикального революционно-социалистического варианта решения проблем кризиса);
б) общность исторической функции режимов (борьба с революционно-социалистической альтернативой; обеспечение выхода из кризиса на путях капиталистической модернизации; обеспечение условий для капиталистической индустриализации, для «прыжка» к структурам ГМК).
в) общность ведущей социально-экономической тенденции, ведущих, системообразующих факторов капиталистической модернизации (возвышение экономической роли государства, роли госсектора и его «управляющих» и т.п. — при одновременном возрастании мощи монополий. Впрочем, в соотношении этих двух элементов — главное отличие двух «моделей»);
г) общность главных политических параметров режима (диктаторский, тоталитарный, элитарный характер власти; высокая степень автономии государства по отношению к традиционным правящим классам; кровавый, беспощадный террор по отношению к революционной оппозиции).
д) общность важнейших элементов социальной политики (отказ от структурных реформ; «замораживание» существующих структур общества и пропорций распределения национального дохода);
е) несомненное родство ряда аспектов идеологии (националистическая и «антикоррупционная» демагогия, культ государства и «производства», кампания по «внедрению нравственности» и т.п.) и внешней политики (экспансионистские тенденции, гонка вооружений);
ж) опора режима — и в момент победы, и в фазе зрелости — на мелкую буржуазию и вообще большую часть средних слоев.
Список можно было бы продолжить за счет более конкретных проблем, но представляется, что сказанного вполне достаточно, во всяком случае для того, чтобы показать научную правомерность постановки вопроса.
Вместе с тем следует с самого начала сказать и об отличиях латиноамериканской модели фашизма от — условно говоря — модели европейской (отмечалось уже, что различий с германским фашизмом намного больше). При этом, правда, надо иметь в виду неоднородность последней. Несомненно, что испанский (или, в прошлом, — греческий) тип фашистского режима значительно ближе к латиноамериканским, нежели итальянский (или, в прошлом, — португальский).
Это, в частности, следует учитывать, когда мы говорим о первом, бросающемся в глаза блоке различий: несравненно меньший вес социальной демагогии в идеологии режима; отсутствие массовой фашистской партии; несравненно более пассивный характер поддержки режима со стороны мелкой буржуазии; та незначительная роль, которую играют в установлении режимов и в их функционировании деклассированные, выбитые кризисом из привычной жизненной колеи элементы.
Очевидна теснейшая связь этих моментов друг с другом. В сумме их отсутствие лишает фашизм одной из его главных отличительных черт: сочетания действий «сверху» и «снизу», придающего фашистскому движению и переворотам нормальную видимость революции против существующего режима. Верно и то, что отсутствие этого аспекта в практике латиноамериканского фашизма — не случайно и обусловлено существенными чертами континентальной реальности. И все же заключать о неприменимости понятия «фашизм» к латиноамериканской правоавторитарной модели, на наш взгляд, неверно. Ибо данный аспект, будучи, пожалуй, самым ярким, наиболее очевидно отличающим фашистское движение от иных вариантов буржуазной контрреволюции, в то же время вряд ли является наиболее существенным для его характеристики и уж во всяком случае для характеристики режимов, установленных фашистами.
Это не трудно доказать логически. Но еще проще напомнить, что никто пока не ставил под сомнение фашистский характер испанского, португальского, греческого режимов; между тем рассматриваемый аспект и там по существу отсутствовал. Конечно, можно сказать, что определять все эти режимы как фашистские теоретически некорректно, что определение это правомерно лишь в том случае, если налицо «низовой момент». Но тогда неминуемо встанет вопрос о том, в рамках какого родового понятия можно объединить и данный вид «чистого фашизма», и франкистский, салазаровский, «полковничий»[V] режимы. Если такое понятие будет найдено, то в рамках его все равно не может не найтись места для нынешних режимов Бразилии, Чили, Уругвая. Но, очевидно, правильнее было бы принять именно фашизм за такое родовое понятие, а в его рамках уже выделять «виды», варианты, субмодели фашизма[2].
Также решаются, нам кажется, и проблемы, связанные с очевидной для Латинской Америки главной ролью армии в установлении фашистского режима.
При рассмотрении этих и подобных проблем нельзя отвлекаться и от чисто тактических аспектов практики и идеологии режима; его лидеры не могут не считаться с тем, насколько скомпрометирован фашизм своей европейской «классикой»... Это тоже неизбежно влечет за собой и реальные различия (в частности, связанные с поисками «отдушин» механизмов, обеспечивающих возможность эволюции режима; и, чаще, видимость их.
Думается, однако, что главное, структурное различие между европейским фашизмом и его латиноамериканским переизданием в другом. Коренится это различие в самом изначально зависимом характере капиталистического развития Латинской Америки. (В странах периферийной Европы эта черта общественной эволюции тоже прослеживалась, но была выражена значительно слабее). Если в социальной сфере во внутренней политике данное обстоятельство сказывается в небольшой мере, то в области идеологии (особенно в малых странах) и, прежде всего, в социально-экономической стратегии зависимость от империализма задает (особенно в перспективе) трудные задачи тоталитарному, фашистскому режиму. Дело в том, что в этих условиях в стране формируется биполярная структура социально-экономической власти. С одной стороны — государственный сектор, «естественный» для «чистого» фашизма гегемон в области социально-экономического развития. С другой стороны, на роль гегемона системообразующего начала претендует и мощный сектор транснациональных корпораций (ТНК), что решительно выходит за рамки фашистской «классики». И с этой точки зрения главная особенность фашистских режимов в Латинской Америке состоит именно в наличии двух ведущих секторов, в «плодотворном симбиозе» между ними (Бразилия 1969—1974 гг.) и, соответственно, в двух возможных тенденциях в рамках воплощаемого (и обеспечиваемого) режимом типа социально-экономического развития. (Устойчивая переходящая система требует «единовластия»). При одной из них сектором-гегемоном становится государственный, а сектор ТНК переходит на положение младшего партнера. (Речь идет, разумеется, о госсекторе, функционирующем в рамках и в интересах зависимого капиталистического развития, выступающем в виде неравноправного партнера государственно-монополистического капитала «метрополий»). Подобная эволюция приведет, думается, к развитию классически фашистских черт режима. И напротив, превращение госсектора в «младшего партнера» ведущего сектора ТНК скорее всего породит такие тенденции, которые «размоют» специфические фашистские черты режима, усилив при этом элементы прямой зависимости от империалистических центров решения. Эту особенность режима (биполярность), которая временами является его силой, а временами — его слабостью, должны, очевидно, всячески использовать противники режима, вскрывая, усиливая противоречия между носителями обеих тенденций, но не поддаваясь при этом соблазну видеть в «классических» фашистах — националистов и завтрашних антиимпериалистов, а в носителях «Проекта Монополий» — либералов и завтрашних демократов.
Относительная «жизнеспособность» фашистской модели (будем отныне называть ее так, хотя и с учетом всех изложенных выше «но») ни в коей мере не означает ни ее соответствия интересам нации, ни — тем более — потребностям эксплуатируемого, трудящегося большинства, ни ее способности решить главные проблемы кризиса структур. Назовем лишь несколько таких проблем, которые не только не решаются, но, напротив, еще больше обостряются функционированием симбиоза тоталитарного государства и ТНК.
I. Проблема дальнейшей дезинтеграции национальной экономики и общественной жизни в целом; «частичный», «исключающий» характер экономического развития; рост контрастов и диспропорций между традиционным и современным сектором; между городом и деревней, полудюжиной «центров прогресса» и стагнирующей периферией, экономическим бумом и социальной неподвижностью и т.д., и т.п.
II. Проблема независимого развития, т.е. развития, которое было бы функцией от интересов данного национального общества, а не от интересов и потребностей центров решения, лежащих вне этого общества; усиление нормы и объема империалистической эксплуатации; рост «всеприсутствия» иностранных монополий; резкое усиление технологической зависимости.
III. Проблема социальных язв — от детской смертности, крестьянского безземелья и жилищного кризиса до главной и совершенно безвыходной (в рамках данного пути развития) ситуации в сфере занятости (вернее — безработицы); проблема сохранения вопиющих классовых привилегий, зачастую еще докапиталистического происхождения.
IV. Как результат совокупного воздействия двух предыдущих факторов — узость внутреннего рынка, становящаяся на определенном этапе важнейшим препятствием для дальнейшего экономического роста.
V. Проблема демократии, участия большинства в выработке жизненно важных для общества решений или, по крайней мере, его влияния на эти решения; соблюдение элементарных гражданских прав и свобод — начиная от права на жизнь и на то, чтобы не быть подвергнутым пыткам.
VI. Как результат совокупного действия большинства рассмотренных изъянов развития — проблема устойчивой, массовой социальной базы режима.
Вряд ли какая-либо из этих проблем станет сама по себе смертельной для фашистского режима, рубежом, который он не сможет преодолеть (не говоря уже о том, что некоторые из них он и не станет решать — это не его задача).
Но именно те проблемы, которые не может или не хочет решать фашизм в стадии своего становления и последующего развития, указывают, очевидно, на оптимальные опорные пункты и направления деятельности антифашистских сил.
Конкретная разработка этой темы не входит в задачу данного доклада. Хотелось бы лишь подчеркнуть те черты антифашистской стратегии в Латинской Америке, которые прямо вытекают из анализа самой природы фашистской модели.
1. Из сказанного следует вывод о том, что нельзя полагаться на изначальную обреченность фашистского режима, который «не может не рухнуть под тяжестью своих преступлений», «под единодушным осуждением мирового общественного мнения». Но если пагубны фаталистически оптимистические установки на то, что время является естественным союзником антифашистских сил, то предательством (симптомы которого, к сожалению, усилились в начале 70-х гг. среди части реформистской интеллигенции в странах «Южного конуса» и особенно в Бразилии) является позиция фаталистического пессимизма и пассивности, которая к тому же зачастую сменяется подчеркиванием «объективно прогрессивных аспектов режима» и изъявлением готовности сотрудничать с ним в реализации оных.
Все, о чем шла речь выше, говорит о пагубности для любого демократа какого-либо компромисса с носителями фашистских тенденций, о пагубности поддержки тех или иных аспектов деятельности режима. Все это будет использовано сильной, «адсорбирующей» фашистской моделью, а отнюдь не ее противниками.
Говорилось в этой связи и о путях и границах использования противоречий между носителями «государственной» («националистической») и «монополистической» («либеральной») тенденций.
2. Бесспорно, ситуации, создаваемые фашистским переворотом, не способствуют совпадению теоретических и пропагандистских установок революционной партии. Последние не могут не исходить из необходимости концентрировать внимание, протест, усилия масс на наиболее вопиющих «проявлениях» режима и на борьбе против них, подчас рисуя цель борьбы как простое и прямое отрицание этих его атрибутов. Но вместе с тем, чтобы быть действенной, чтобы стать выражением реальной альтернативы развития, стратегическая научная линия борьбы революционеров должна быть не менее реалистической и обеспечивающей развитие по избранному пути, чем установки того врага, которому они противостоят. Смешение реальной политики с педагогикой, подмена «наступления под видом обороны» действительной обороной может принести только вред.
3. Тот же принцип может быть выражен и по-другому: нарастание фашистской угрозы отнюдь не означает в условиях Латинской Америки необходимости строго оборонительной стратегии (и тактики) революционеров, большей умеренности в постановке и решении ими проблем социальных преобразований. Потому что фашизм означает здесь не сохранение «статус-кво», но обеспечение условий для капиталистической модернизации общества, для перехода его на качественно иную ступень. И поэтому действенной стратегической альтернативой ему не может быть ни чисто оборонительная борьба, ни реформистское латание существующего строя (если речь идет о странах, где фашизм не пришел к власти), ни установка на возвращение к «старым добрым временам» или поиски некоего симбиоза, «коктейльного режима», смонтированного по рецептам гоголевской невесты из атрибутов наличных моделей развития (если речь идет о странах, где фашизм к власти прорвался). Такой стратегической альтернативой фашизму объективно может быть лишь всемерное развитие революции, утверждающей реалистический и противоположный фашизму антиимпериалистический и антикапиталистический вариант решения проблем процесса структур.
4. Говоря о проблеме возможностей борьбы против фашистского режима, следует выделить три объективных этапа этой борьбы.
Первый, непосредственно следующий за переворотом, неблагоприятен для антифашистских сил. Определяющими (хотя и в различных странах в разной мере выраженными) в этом смысле факторами являются: а) деморализация, растерянность антифашистских масс; б) дезорганизация политического (партийного и профсоюзного и т.д.) аппарата антифашистских сил, его неприспособленность к новым условиям, его частичная обескровленность; в) массовая поддержка режима со стороны средних слоев; г) фактор сохраняемой фашизмом инициативы, успешно осуществляемой им функции разрушения революционно-социалистической альтернативы, институтов прежней политической власти и т.д.
Бесспорно, и на этом этапе существуют именно ему свойственные возможности антифашистской борьбы. Но негативные факторы, очевидно, преобладают.
Второй этап представляет наибольшие возможности и для развертывания антифашистского движения и, по-видимому, для нанесения решительного контрудара. Массы постепенно приходят в себя от первого шока; их организации перестраиваются, реорганизуются, приспосабливаются к новым условиям. С другой стороны, фашистский режим еще не консолидировался, поскольку речь идет о путях, методах, механизме, социальной базе выполнения им своих «созидательных» функций. Мелкая буржуазия и родственные ей слои, вчера еще признававшие переворот, переходят под воздействием процессов, о которых говорилось выше, к пассивной оппозиции режиму. Одновременно происходит последняя вспышка сопротивления традиционных буржуазных партий, организаций и институтов прежнего режима.
История (Италия 1924—1925 гг., Германия 1934—1935 гг., Бразилия 1968—1969 гг.) показала, что совокупное действие всех этих процессов создает кризисную для фашистского режима ситуацию и развязка ее в решающей мере зависит от состояния революционных сил, от их способности максимально использовать благоприятные объективные условия. Если, однако, сила режима, слабости революционеров, неблагоприятная для последних международная ситуация — все эти факторы, вместе взятые — склонят в этот момент чашу весов в пользу фашизма, режим консолидируется. Выше говорилось о том, каковы глубинные факторы такой консолидации, ее противоречия и ее «объективные границы».
Речь идет, к сожалению, о целой фазе исторического развития, потребной для осуществления индустриализации и формирования устойчивых структур зависимого ГМК.
Лишь после преодоления ее решающих рубежей выкристаллизуются — при данном варианте развития — те новые противоречия, которые приведут к кризису фашистской модели, качественно отличному от нынешнего (отдельные его черты мы, быть может, видим сегодня в жизни таких стран, как Испания).
Материальной базой этого кризиса будут, по-видимому:
а) противоречия, связанные с действием экономических и социально-политических императивов научно-технической революции, которые не сможет удовлетворить «переходный» фашистский режим;
б) выступление масс, прежде всего требующих демократизации режима и также удовлетворения социально-экономических требований, которые остались в наследство от нынешнего кризиса или были порождены последующим развитием;
в) «бунт» технократии, менеджеров и т.д. против ставшей уже «ненужной» (и «дорогостоящей») политической и иной бюрократии, «аппарата» и т.п.
Впрочем, все это, равно как и методы борьбы революционеров в предыдущий период («стабильного фашизма»), — это совсем иная проблема. Сегодня же ни успокоительная мысль, что «фашизм — это не навсегда», ни соображения, как лучше приспособиться к работе в условиях фашизма (особенно — «стабильного»), ни забота о том, чтобы обзавестись союзниками на это «завтра» и по возможности, не «ожесточить» завтрашних хозяев, не могут определить линию подлинных демократов. «Но пусть сначала, — как писал в схожей исторической ситуации В.И. Ленин, — беспощадная борьба решит вопрос о выборе пути. Мы окажемся изменниками и предателями революции, если мы не используем революционного энтузиазма масс для беспощадной борьбы за прямой и решительный путь. Пусть оппортунисты буржуазии трусливо думают о будущей реакции, рабочего не испугает мысль ни о том, что реакция собирается быть страшной, ни о том, что буржуазия собирается отшатнуться…»[3].
Так каково же нынешнее положение на фронтах революционной и контрреволюционной борьбы, борьбы фашизма и антифашизма в сегодняшней Латинской Америке? Каковы непосредственные перспективы этой борьбы?
Фашистский режим в Бразилии пока что находится в фазе консолидации. Напротив, в Чили, Уругвае, Боливии правящие режимы еще должны будут пройти через пик трудностей.
В Аргентине фашистские элементы только ищут путей к власти (однако в случае, если им удастся сломить сопротивление революционных и демократических сил, они будут иметь здесь в своем распоряжении тот аппарат «привлечения масс» под знамена режима, аппарат, отсутствие которого так мешало фашистским режимам в других странах Южного конуса)[4].
В остальных странах Латинской Америки непосредственная угроза фашизма, как такового, значительно слабее.
Но положение может измениться, и достаточно быстро. Ибо налицо моменты неустойчивости, благоприятные для фашистской трансформации, для любой контрреволюционной альтернативы. Это прежде всего относится к более развитым странам континента. Так, не исключено, что правые перевороты в Перу или Мексике могли бы привести к установлению режимов фашистского толка. «Средний» уровень развития, сильный госсектор, устойчивая авторитарная традиция, подрыв или уничтожение позиций традиционной олигархии — все подобные черты сегодняшнего развития этих стран могут работать в случае реакционного переворота именно на фашистский вариант. В меньшей мере эти же факторы могут способствовать — в том числе и через эволюцию существующих режимов — процессам фашизации (гораздо более медленным и в менее зрелых формах) в таких странах, как Сальвадор, Доминиканская Республика, Никарагуа. В иных странах Карибского бассейна становление режима фашистского типа менее вероятно. В одних случаях — из-за их отсталости, в других — в связи с тем, что гегемония олигархии здесь еще не подорвана, в-третьих (Коста-Рика, отчасти Венесуэла) — поскольку представительная демократия пока обеспечивает здесь нужды зависимого капиталистического развития[5].
Так или иначе, для большей части Южной Америки (кроме стран «Великой Колумбии»[VI]) борьба против фашистской опасности уже сегодня является магистральным направлением и «всеобщим прологом» для революционной, антиимпериалистической, антикапиталистической борьбы. По-видимому, — во всяком случае в этом субрегионе, — именно антифашистская борьба станет основным, определяющим моментом «третьего тура» революции. Подобно тому, как в годы «первого тура» таким детерминантом была борьба против империализма и традиционных и «залатанных» форм власти олигархии, а в годы недавнего революционного подъема — борьба против первого поколения режимов буржуазной альтернативы (реформистских и «неоимпериалистических»).
В этой связи встает целый ряд конкретных вопросов, правильное решение которых имеет огромное значение для исхода антифашистской борьбы: фашизм и армия; фашистские тенденции в «меньших» странах и проблема фашистского субимпериализма; фашистский режим и империализм (империалистическая система в целом, «головной» империализм, иностранные монополии, использование межимпериалистических противоречий, фашизм и последствия нынешнего кризиса ГМК); фашизм и церковь (эта проблема, в отличие от большинства социально-политических проблем, ставится в Латинской Америке иначе, нежели в Европе и имеет очень большое значение); фашистский экспансионизм и проблемы латиноамериканской интеграции — и многие другие, требующие отдельной и срочной разработки.
В заключение хотелось бы коснуться проблемы иного порядка: дело в том, что ныне стало уже очевидным фактом воздействие латиноамериканского фашизма (бразильский феномен) на политические и идеологические процессы за пределами континента. Правда, в своем экспортном исполнении «опыт» и «образ» этих двух образчиков латиноамериканского фашизма в Чили и Бразилии несколько различен. «Просвещенный» и запасшийся набором фиговых листков фашизм в Бразилии (счет трупов — на тысячи, формально действующий парламент и даже официальная оппозиционная партия) — это прежде всего превентивное средство в угрожаемых ситуациях. Откровенный неприкрытый фашизм в Чили (счет трупов — на десятки тысяч, разгон парламента и всех политических партий, официальное уничтожение гражданских свобод) — это рекламируемое «средство последнего часа», служащее в сегодняшней Европе скорее для шантажа, нежели как прямое руководство к действию[6].
И, наконец, наиболее важным для капиталистической системы глобальным направлением этого воздействия является идеологическое направление, вызов социализму и антиимпериализму, бросаемый бразильским фашизмом перед лицом «третьего мира». Если в капиталистические страны Бразилия и Чили экспортируют фашистские методы капиталистического господства, то для «третьего мира», взятого в целом, таким экспортным товаром является капиталистическое развитие как таковое, традиционное, основанное на частном предпринимательстве.
Действительно, двадцать предшествовавших лет были временем банкротства традиционного капиталистического пути развития в странах Азии, Африки и Латинской Америки.
Повсеместно обнаруживалась его неадекватность условиям этих стран, его неспособность решить проблемы, порожденные отсталостью и тем более — зависимостью.
Как отрицание «пути XIX в.», как утверждение развития с опорой на государство (а не на частный сектор) и при ограничении или уничтожении связей с империализмом рождались здесь новые модели развития — модели антиимпериалистической и антикапиталистической революции, некапиталистического пути, что условно можно было бы назвать госкапиталистической моделью (госуклад — ведущий в стране, но подчиненный, государственно-монополистическому капиталу развитого капитализма), смешанные варианты этих моделей. Даже когда на деле развитие шло по капиталистическому пути, оно, как правило, по форме было сугубо отлично от традиционного. Во всяком случае, почти никогда капиталистический характер развития, примат «свободного предпринимательства» не признавался и не отражался официальной идеологией, которая провозглашала социалистический (или «народный», «коммунитарный» и т.п.) характер «национальной цели» и общественной эволюции.
Это относилось не только к странам Азии и Африки, но и к Мексике, демохристианской Чили, перонистской Аргентине, бетанкуровской Венесуэле[VII].
В Бразилии же, впервые в «третьем мире», «скачок» совершается под знаменем примата свободного предпринимательства и усиления связей с империалистическими странами. Другое дело, что реальность «бразильского чуда» достаточно далека от XIX в. (стоит вспомнить хотя бы о роли иностранных монополий и, особенно, о роли госсектора). Но общественным мнением «третьего мира» оно воспринимается именно как утверждение возможностей (а для некоторых — и преимуществ) «нормального» капиталистического пути развития, как антитеза не только Китаю, Кубе, Ираку и Гвинее, но и Индии и Алжиру, Мексике и Перу... А на фоне событий в Китае, на фоне экономических трудностей в большинстве стран некапиталистического пути — или в Чили накануне реакционного переворота — подобная «проповедь примером» (в сочетании с параллельным примером Ирана и др.) может оказаться достаточно действенной. Тем более, что контраргумент о «задушенной демократии» особого успеха в странах «третьего мира» иметь на может. В итоге, многие из идейно-политических завоеваний социализма (или, во всяком случае, — антикапитализма) в «третьем мире» могут оказаться сегодня под угрозой. Речь идет, разумеется, не о сознании трудящихся масс, а об идеологических установках интеллигенции, «элиты» и родственных им слоев. Однако общеизвестно, каким важным фактором общественного развития, материальной силой в полном смысле слова являются именно в «третьем мире» идеи, овладевшие этим, относительно узким сектором общества.
Отсюда — необходимость концентрации не только политического, но и идеологического огня, не только латиноамериканских стволов, но и орудий дальнего боя по латиноамериканскому фашизму…
«Если фашизм победит в Чили, это станет началом долгой фашистской ночи в Латинской Америке». В этих словах председателя Латиноамериканского католического профцентра Мастеро есть доля истины. Для того, чтобы они не стали всей истиной, необходимо, чтобы события 11 сентября 1973 г. стали для общественного сознания Латинской Америки и всего мира тем, чем стал приход фашизма к власти в Германии для мирового общественного сознания в 30-х годах. Необходима широчайшая антифашистская мобилизация и эффективные действия против фашизма: от защиты революционного Перу (главной ныне стратегической мишени фашистского наступления на континенте) и кампании по изоляции и расшатыванию наиболее уязвимого сегодня чилийского звена фашистской цепи — к контрнаступлению по всему фронту, с применением всех средств политической и идеологической борьбы, находящихся в распоряжении мирового антифашизма.
Мне кажется, что выступления[VIII] охватили (хотя и неравномерно) весь круг проблем, объективно поставленных самим развитием событий. Выявились и те моменты, по которым уже сложилось если не единодушное, то, по крайней мере, преобладающее мнение, и те, которые оказались в центре дискуссии как таковой, и те, наконец, обсуждение которых только началось и, очевидно, будет продолжено в ходе последующих встреч.
По-видимому, существует достаточная общность мнений (хотя и не единодушие) в вопросе, закономерно ли появление «режимов нового типа» в Латинской Америке, связанно ли оно с глубинными процессами социально-экономического развития, или же это случайность, отклонение в развитии (отклонение, связанное, в частности, с действиями ультралевых).
Все, или почти все, о чем здесь говорилось, свидетельствует, как мне кажется, о том, что установление этих режимов (как бы мы их ни называли) — явление, глубоко закономерное, новое для Латинской Америки (несогласие с этим положением было высказано лишь в выступлении А.П. Караваева[IX]) и потому особенно опасное. Центр тяжести в дискуссии пришелся на другой вопрос: можно ли называть данные режимы фашистскими? Хотел бы в связи с этим еще раз высказать свое мнение о том, что полного, всестороннего научного определения фашизма, учитывающего весь опыт его полувекового развития, пока нет.
Классическое определение фашизма, сделанное на VII конгрессе Коминтерна, ответило лишь на главный вопрос: «Чья власть?». Определение это было прежде всего противопоставлено трактовке фашизма как мелкобуржуазного течения, власти мелкой буржуазии. В условиях 30-х гг. оно сыграло очень важную роль. Но в нем не содержится анализа механизма власти, без чего, как это стало ясно впоследствии, понять специфику фашизма невозможно; нет и многих других аспектов проблемы, всю важность которых также показали последующие события (фашизм — проблемы перехода к ГМК, например). По этим и иным причинам ограничиваться определением VII конгресса Коминтерна для полной научной характеристики такого сложного явления, как фашизм, сегодня, сорок лет спустя — уже неправомерно. Я думаю, что такое определение будет еще выработано с учетом опыта Германии и других европейских стран, и Латинской Америки. Полностью согласен с тем, что мы должны попытаться его дать в ходе наших дискуссий — и чем больше будет таких попыток, тем лучше. Но так или иначе, сегодня, говоря о фашизме, соотнося с ним те или иные режимы, приходится давать его описательное определение.
Я перечислил в докладе несколько компонентов, которые сближают режим бразильского или чилийского типа с «классическими» фашистскими режимами. По сути дела, никто из выступавших не опроверг того, что данные черты наблюдаются и в «классике», и в рассматриваемых латиноамериканских режимах. Критика шла в другом направлении: указывалось на те черты, которых режимы в Латинской Америке лишены, в то время как европейским фашистским режимам они вроде бы были присущи.
Наиболее явственно тема эта прозвучала в выступлениях А.А. Галкина[X] и А.П. Караваева. Названы были три главных «несовпадения»: экономическая база режимов, проблема партийности (и харизматического лидера) и проблема «низового» элемента режима, особой активной роли, которую играют в его установлении и функционировании мелкобуржуазные и деклассированные элементы. В связи с первым из этих вопросов хотелось бы выразить категорическое несогласие по существу с положением А.П. Караваева о том, что экономической базой фашистских режимов в Европе явился высокий уровень развития монополистического или даже государственно-монополистического капитализма. При этом, кроме Германии, проблема решалась лишь ссылкой на «моду на фашизм».
По сути дела, это вопрос об историческом месте фашизма, о его ведущей социально-экономической функции. А.П. Караваев сравнивал фашизм с чумой, которая распространялась в 20-х и 30-х гг. по всему миру и которой «мог заболеть каждый». Это отчасти верно. Но возникает вопрос: почему одни ею заболевали в тяжелой форме, что приводило к победе фашизма, а другие, скажем, Англия на одном, или Аргентина — на другом полюсе, при наличии симптомов болезни (будь то движение Мосли[XI] или отдельные элементы фашистской политики у Перона) в фашистские режимы не превратились? Случайно ли, что за пределами Германии фашизм не победил ни в одной из стран высокоразвитого капитализма, где переход к ГМК повсеместно произошел не в фашистской оболочке? В то же время, если мы возьмем европейские капиталистические страны среднего и ниже среднего уровня развития, то нет ни одной из них, к режимам которой не прилагалось бы определение «фашистский». И если не всегда это было столь оправдано, как в случаях с Италией, Испанией, Португалией, Грецией, Венгрией, Литвой, Латвией, Румынией, Польшей, Болгарией, то в любом случае тот факт, что установление фашистских режимов отнюдь не предполагает высокого уровня развития монополий, представляется совершенно очевидным. И тем в меньшей мере можно приводить соответствующий довод о слабости монополий или ГМК против положения о фашистской природе соответствующих режимов в Латинской Америке. Неужели А.П. Караваев действительно полагает, что ГМК в Латинской Америке развит меньше, чем он был развит в Испании 20-х годов при Примо де Ривере[XII]? Что он развит меньше, чем был развит в 1921 г. или в 1922 г. в Италии? Вообще говорить о ГМК как об основе, из которой рождается фашизм, неверно с любой точки зрения. Достижение фазы ГМК является, условно говоря, целью капитализма, обеспечить достижение которой со стартовой площадки среднеразвитого капитализма должен фашизм. С этой точки зрения, отсутствие зрелого ГМК скорее является стимулом, чем препятствием для установления фашистского режима: последний в борьбе с социалистической альтернативой призван обеспечить переход к первому. И как раз ход событий в Латинской Америке, вновь демонстрируя эту же закономерность, позволяет лучше понять факторы становления фашистских режимов первой половины века в Европе. Иначе говоря, природа структур среднеразвитого капитализма порождает фашизм как преобладающую тенденцию перехода к ГМК (т.е. буржуазного решения проблем острого кризиса), ибо здесь эволюционный переход к ГМК не подготовлен ни экономически, ни социально (в отличие от стран высокоразвитого капитализма); здесь несравненно сильнее, чем в последних, социально-политические предпосылки социалистической альтернативы‚ пролетарской революции.
О другой стороне этой же проблемы — о причинах того, почему и для капитализма Запада в 30—50-е гг., и для современного ГМК фашистское решение не представляется оптимальным, я скажу ниже.
Теперь же хотелось бы перейти ко второму спорному вопросу: об однопартийной системе, без которой якобы не может быть фашизма и которой-де нет в странах Латинской Америки, в частности в Бразилии. Этот довод, мне кажется, основан на смешении проблемы формы и содержания при анализе механизма реальной власти. Уверен, что никто не воспринимает всерьез партии, существующие в Бразилии (в том числе и официальную), как выражающие действительные политические интересы и держащие в руках судьбы государства. Определяющие его — подобно тому, как, скажем, это делала национал-социалистская партия в Германии.
Вместе с тем‚ всем известно‚ что в Бразилии существует реальная однопартийность. Однако соответствующая партия называется армией, а все остальное — даже не фиговый лист, а нечто, к реальной власти вообще никакого отношения не имеющее. Это типичное «архитектурное излишество», рассчитанное исключительно на внешнее потребление и связанное прежде всего с тем, что Бразилия, которая в огромной мере зависит от иностранных инвестиций, не хочет пугать не забывший недавнего прошлого капиталистический Запад фашистской наготой. Ничем иначе существование этих бессильных довесков, боюсь, не объяснить. Но и сама эта «многопартийность» или беспартийность фашистского режима не есть нечто совершенно новое. По большей части военно-фашистские режимы обходились без партий итало-германского типа. Ведь и в Испании правящей партией была армия, а не «фаланга», которая была сугубо второстепенной частью сил, поднявших фашистский мятеж и захвативших власть. Или, скажем, какая партия правит сегодня в Чили? Все та же! Недавно она правила в Греции. Иначе говоря, армия может играть в фашистском механизме власти функцию партии, и в этом плане эти режимы однопартийны.
С этим связана и проблема харизматического лидера.
В условиях, когда реальная власть осуществляется прежде всего через военный аппарат, с непосредственной опорой на армию, объективная потребность в фюрере значительно слабее и сами фюреры приобретают некие пародийные черты (Франко явился в этом плане понятным исключением: три года войны. Но вспомним о Пападопулосе[XIII], да и о Пиночете). Но это не делает соответствующие режимы менее опасными.
Остается, таким образом, одно реальное различие, связанное с проблемой «низового элемента». Но действительная слабость этого элемента в Бразилии или Чили не является, по-моему‚ достаточным основанием для того, чтобы отказать режиму в целом в фашистском характере. В отличие от предыдущих‚ мы имеем здесь дело с проблемой не содержания, а скорее логически-терминологического характера. Ибо при всем значении тех аспектов фашистского режима, которые определяются «низовым элементом» фашистского движения в странах, где фашизм имел место, аспекты эти не являются непременными атрибутами всякого фашистского режима. И об этом говорит то обстоятельство, что и в нашей, и в зарубежной литературе определение «фашистские» устойчиво сохраняется за режимами не только итало-германского, но и португало-греческо-испанского типа, которые хотя и имели определенную массовую базу, так же как ее имели чилийский, и бразильский перевороты, но не имели массового организованного движения, не имели в основе своего механизма власти фашистской партии, заменяя ее армией и т.д.
Вообще-то и эмоционально, и, так сказать, гносеологически, по-человечески понятно, почему вызывает такое внутреннее противодействие применение термина «фашизм» к ряду режимов Латинской Америки, откуда берется стремление найти какое-то иное, пусть по существу и сходное определение. Слишком глубоко в нас сидит отождествление фашистского содержания с германской, гитлеровской формой. Это с одной стороны. В значительной мере по тем же причинам мы привыкли видеть в фашизме преимущественно политико-психологическо-идеологический феномен (абстрагируясь от иных аспектов явления). Именно в этой сфере‚ особенно о точки зрения формы, различий между Германией и, скажем, Бразилией больше, чем в других.
В этой связи предложение Б.И. Коваля[XIV] сузить разногласия и дать дефиницию фашизма, исходя по сути дела лишь из политической его функции, кажется мне заманчивым (несомненные плюсы на уровне политико-пропагандистском), но в конечном счете не решающим проблемы. Ибо рано или поздно все равно возникнет необходимость анализа социально-экономической структуры. Кроме того, в таком подходе меня беспокоит то, что в условиях повсеместного проникновения транснациональных монополий любой реакционный режим в Латинской Америке будет отвечать формуле фашизма, понимаемого как военная диктатура самых реакционных групп местного и международного монополистического капитала. Разве это поможет чем-нибудь, кроме мобилизации негодования, если мы их объявим фашистскими, если не увидим коренную разницу между «классическими» реакционными диктатурами и диктатурами того типа, которые сейчас появляются в наиболее развитых странах Латинской Америки? Я — сторонник исследования явления в его совокупности, т.е. исследования политических, социальных и экономических аспектов как единого целого. Тем более, думается, что это приведет нас к тем же самым выводам. Мне так же, как и некоторым товарищам, не хотелось бы называть бразильский режим фашистским. Но если раскладывать все «по полочкам», признаки совпадают. Ждать же, как призывает А.П. Караваев, чтобы данные режимы сначала проявили себя всесторонне и во всех испытаниях и лишь затем давать им характеристику — значит, на мой взгляд, смешивать задачи и методы естественных и общественных наук, объяснять явления post factum, отказываясь от активного воздействия на них.
С рассмотренной в дискуссии темой тесно переплетаются две другие: об отдельных проблемах фашистских режимов (социальная опора, массовая база и их преломление в действительности Латинской Америки) и о соотношении режимов рассматриваемого типа с «нормальным неокапитализмом».
Я в значительной мере согласен с П.П. Яковлевым[XV] в том, что социально-экономической базой фашизма в Латинской Америке являются в гораздо большей мере транснациональные, нежели национальные монополии. Вместе с тем хотелось бы подчеркнуть, что еще более важной базой, на которой рождается фашизм, является соответствующим образом ориентированный государственный сектор.
Подобный государственный сектор действует как зависимый от мирового ГМК, как правило, идет на соглашения с транснациональными монополиями и действует вместе с ними. (Хотя между ними могут возникать и довольно существенные расхождения и противоречия).
Мне кажется, что мы излишне долго переоценивали государственный сектор как таковой, видя в нем — при любой ситуации и ориентации режима — элемент не только социально-экономического, но и политического прогресса. Это положение явно нуждается в пересмотре. Мы имеем достаточно примеров (начиная с европейского фашизма), когда государственный сектор являлся частью самых реакционных режимов. И это, боюсь‚ будет в «третьем мире» еще не раз.
Бесспорно, история дает нам картины своеобразной пульсации и социальной основы, и массовой базы фашистских режимов. В частности, проблема отношения буржуазии стран «среднекапиталистической» фазы к фашизму действительно не так проста, как это иногда представляется. Но отнюдь не в силу приверженности этой буржуазии демократии, национальным интересам.
Дело, во-первых, в том, что определенным слоям буржуазии на определенных этапах развития действительно не нравится установление фашистского режима и свойственных ему форм хозяйствования. Не нравится именно то, что они не могут выдержать модификаций, которые несет фашизм, и прежде всего тенденции к возвышению государственного сектора, роли государства в экономике, специфических приемов тоталитарного государства на этом поприще. История говорит о том, что фашистская альтернатива пробивает себе дорогу против воли части буржуазии. И видели мы это отнюдь не только в Латинской Америке.
Тенденция к возвышению роли буржуазного контрреволюционного государства, к превращению государственной собственности в первичную (а не вторичную) представляет, очевидно, одну из двух главных тенденций данных режимов в сфере экономического развития. И связанные с этой тенденцией силы (а это — и монополии) без особого труда навязывают свою волю остальным отрядам буржуазии. Вместе с тем, приверженности монополий фашистским формам господства не надо преувеличивать. Говорилось о том, что социальная основа фашистского режима не может быть ýже «ядра» (то есть монополий). Это, по-моему, неточно. Я не думаю, чтобы ядром зрелого фашистского режима были монополии, да простят меня сторонники классического определения. В самом деле, на кого опирался Гитлер после 20 июня 1944 г.? Известно, что после этой даты главные силы немецких монополий по сути дела перешли в пассивную оппозицию режиму. Тем не менее, тот продолжал существовать‚ и уничтожение его стоило нашей стране еще много крови. Подозреваю, что ядром специфического фашистского режима являются не столько монополии, сколько государственный аппарат, точнее, та его часть и та часть монополий, которые непосредственно связаны с фашистскими методами управления и хозяйствования.
Хотелось бы еще раз сослаться на то, что происходит сейчас в Испании, где значительная часть не только буржуазии вообще, но и монополий (и, быть может, современные монополии в большей мере, чем буржуазия в целом) тоже уже не хотят франкистского режима: он им больше не нужен. И тем не менее режим все еще держится. Говоря о массовой базе, М.И. Поляков[XVI] в принципе прав: если на стороне режима армия, массовая поддержка нужна меньше. Но конкретные примеры Бразилии и Чили не подтверждают мысли об отсутствии массовой опоры у путчистов. Поддержкой средних слоев в момент переворота они обладали. Вспомните мартовские демонстрации в Сан-Паулу в 1964 г.[XVII], октябрь 1972 г. или август 1973 г. в Чили[XVIII]. Хотелось бы напомнить и о сотнях тысяч доносов, которые получила чилийская хунта в первые дни переворота. Кто их посылал?
Затем происходит та эволюция средних слоев, о которой говорилось в докладе и о которой очень интересно рассказал Алехандро Янес[XIX]. Жесткий экономический курс, репрессии, касающиеся и средних слоев, разгон буржуазных правительственных учреждений, разгром традиционных органов власти на местах и т.п. Хунта или военный режим на каком-то этапе себя изолируют. Так было в Бразилии в 1967—1968 гг., в Чили — с января—февраля 1974 г. Вот в этот период, действительно, режим в основном держится, правда, не на штыках, но на танках.
Что происходит дальше? В Бразилии политический кризис 1967—1969 гг. кое-чему научил правящую элиту, да и эволюция экономического положения давала ей новые возможности.
В прежнюю политику вводятся компенсирующие моменты — будь то по линии экономики (в частности, развитие государственного сектора) или по линии националистической пропаганды.
И к 1971—1972 гг. режим вновь перетягивает на свою сторону основную часть средних слоев. Но позволяет ли это говорить о «неокапиталистической модели», об интеграции масс в нечто, схожее с «обществом потребления» на Западе? Думаю, нет. Последнее создается на резко суженной основе, «интегрируются» в него (даже в качестве потребителей) лишь средние слои и, может быть, часть высококвалифицированных рабочих Сан-Паулу. Лишь для этого «подавляющего меньшинства» создается что-то, похожее на «общество потребления».
В связи с этим кругом проблем развернулась интересная дискуссия относительно «социальной модернизации» или «социального иммобилизма» в современной Бразилии и в странах «классического» фашизма. Действительно, все зависит от того, как понимать социальную модернизацию. Если речь идет о социально-экономической модернизации — это, бесспорно, одна из главных черт почти каждого фашистского режима. Все с этим согласны‚ хотя одни говорили, что сущность такой модернизации заключается в переходе к капитализму государственно-монополистическому от системы среднеразвитого капитализма, другие — от капитализма высокоразвитого (в случае Германии).
Другое толкование понятия «социальная модернизация» сводится к абсолютному изменению положения тех или иных социальных слоев, улучшению этого положения и т.д. В этом смысле можно говорить о том, что при определенных условиях, на определенной стадии развития фашистского режима подобная социальная модернизация действительно имеет место (уничтожение безработицы в Германии, например).
Здесь, правда, есть немало «но». Если это улучшение происходит за счет увеличения абсолютного размера затрат труда эксплуатируемыми классами, но без изменения их доли в национальном доходе — назвать такое явление социальной модернизацией, социальным сдвигом в собственном смысле слова, думаю, нельзя. То же можно сказать и о ситуации, когда подобное улучшение достигается за счет простого ограбления завоеванных стран и народов. Но там, где нет ни абсолютного повышения жизненного уровня основной массы трудящихся, ни повышения их доли в национальном доходе, говорить о примате (или равноправии) методов социального маневрирования по сравнению с методом репрессий не приходится. Еще меньше можно говорить здесь о социальной модернизации. Факты, приведенные в одном из выступлений относительно «социального маневрирования» в Бразилии в этом плане весьма красноречивы — я думаю, что участники дискуссии без труда узнали форму и даже формы немецкого, итальянского, испанского (в 40—50-е гг.) хозяйствования. Все это ничего общего, по сути дела, не имеет с социальным маневрированием «неокапитализма» (если уж использовать этот термин) 50—60-х гг. Это «нормальные» фашистские методы. И недаром выступление началось с утверждения, что экономическое положение бразильских рабочих не улучшилось, а ухудшилось.
Можно говорить лишь о том, что на каком-то этапе фашистский режим наряду с националистической демагогией прибегает к социальной демагогии. И пока — не больше того. Когда же спрашивают, в чем разница между политикой буржуазии ФРГ и бразильского режима в отношении пролетариата, могу лишь ответить, что тот, кто сравнит динамику жизненного уровня западногерманского рабочего в 1950—1974 гг. и бразильского рабочего в 1963—1973 гг., легко эту разницу поймет.
Иначе говоря, по общему правилу фашистский режим может присоединить к реальной политике социальной консервации те или иные формы социальной демагогии. Причем формы последней становятся еще одной чертой сходства этих режимов в Европе и Латинской Америке, и в то же время отличают и те, и другие от «неокапиталистической» практики.
По этой проблеме хотелось бы высказаться определённее. Вопрос о дефиниции рассматриваемых режимов (определим ли мы их как реакционно-авторитарные, фашистские‚ праворадикальные и т.д.) при всей его важности не имеет решающего значения. Это — тема дискуссионная, и любой термин имеет право на существование, коль скоро мы признаем, что имеем дело с чем-то качественно отличным и от того, что было до сих пор в Латинской Америке, и от того, что есть сейчас в странах развитого капитализма. Но когда утверждается, что нынешние режимы в Бразилии или Чили представляют собой «неокапитализм»[XX] с какими-то незначительным поправками — это совсем иное дело. Говорить так — значит, на мой взгляд, полностью потерять ориентировку либо в сегодняшней ситуации в Латинской Америке, либо в понимании современного развитого ГМК. Тем более, когда суждения сопровождаются угрозой, что, если мы будем слишком много говорить о фашизме в Латинской Америке, действительно появится настоящий фашизм, и это будет страшно. Хотелось бы спросить: что может быть страшнее того, что происходит в Чили и в Бразилии — и с точки зрения общих представлений об историческом прогрессе, и с точки зрения борьбы альтернатив развития?
Не буду говорить о том, как определяют современный режим в Чили коммунисты, социал-демократы и вообще патриоты. Но известно, что даже правоцентристский сектор либерально-буржуазного течения Европы и США относится к чилийскому режиму отрицательно. А как быть с такими газетами, как «Монд», и другими подобными, которые прямо пишут о фашистском режиме в Чили и в Бразилии, систематически обличают их? Как объяснить подобную аберрацию, если речь идет лишь об «отклонении от нормальной неокапиталистической модели»? Может быть, политической слепотой западной буржуазии? Может быть, и она находится под «доминирующим влиянием ультралевых»[XXI]? Возникает парадоксальное положение: буржуазные деятели и пресса обличают эти режимы, как фашистские, кровавые и т.д., а у нас раздаются голоса: «Не пугайте, это пока не так страшно!».
Считая появление нынешних режимов в Бразилии и Чили лишь некоторым «отклонением от неокапиталистической модели», мы либо приукрашиваем эти режимы, уподобляя их западноевропейским, и тем самым демобилизуем мировое общественное мнение, либо искажаем реальную ситуацию в странах Запада. Подобные оценки объясняются, мне кажется, в некоторых случаях тем, что речь идет об «антиультралевом синдроме»[XXII]: главную причину всех бед ищут в действиях ультралевых, которые-де и толкнули буржуазию и средние слои к фашистскому извращению «нормальных неокапиталистических тенденций». Фашизм как закономерная и господствующая тенденция политики буржуазии при этом исчезает, бразильская модель объявляется «неокапиталистическим режимом», а палачи Чили трактуются, прежде всего, как ничтожные тартарены или лицемерные тартюфы.
Я думаю, что объяснять приход к власти фашистов действиями ультралевых соблазнительно, но в корне неверно. Однако в принципе можно представить себе иную, более обоснованную аргументацию того же положения (о «неокапиталистическом» характере режимов бразило-чилийского типа): в обоих случаях ведущей тенденцией является рост государственно-монополистических тенденций хозяйствования и управления, развитие ГМК.
Главным доводом против подобной аргументации является смешение качественно различных фаз развития капитализма. Мир стран развитого ГМК находится ныне на пару витков спирали капиталистической эволюции выше, чем Латинская Америка. И это не может не дать качественного различия даже в подходе к решению параллельных проблем, в развитии однотипных процессов. Например, технократы в Латинской Америке, видя бессилие экономических методов решения проблем кризиса структур, прибегают к внеэкономическим методам. Действительно, здесь, вероятно, одно из коренных различий. В Латинской Америке, как некогда и в европейских странах «среднего уровня развития», буржуазия, ощущая или осознавая невозможность обеспечить переход к структурам ГМК «экономическими», реформистскими методами, не может не прибегать к методу, в основе своей внеэкономическому, к «железной пяте».
Поскольку же речь идет о переходе к «неокапитализму» или, точнее‚ к ГМК в странах Запада, то здесь этот переход (от структур развитого капитализма) произошел достаточно эволюционно, а затем правящие круги с достаточным успехом (во всяком случае, до начала нынешнего сырьевого и энергетического кризиса[XXIII]) применяли в основном экономические методы управления, манипулирования, хозяйствования. Изменится ли эта ситуация в ближайшем будущем, по мере развития кризиса системы современного ГМК? В принципе, если и изменится‚ то скорее в направлении сближения методов управления на Западе и в современной Латинской Америке, чем наоборот. Поскольку зависимое развитие является перевернутым повторением развития метрополии, оно показывает не сегодняшний день стран развитого капитализма, а, с одной стороны, прошлое (отставание на шаг или несколько шагов), и, с другой (в силу своего отставания и наличия импульсов к более быстрому развитию)‚ оно может показать что-то и из будущего развития этих стран. И не исключено, что какие-то явления, которые мы сегодня видим в Латинской Америке, увидим завтра в странах развитого капитализма[XXIV].
Но абсолютизировать эту возможность, даже отвлекаясь от перспективы революционного решения проблем кризиса системы ГМК на Западе, не стоит. Ибо различным фазам капитализма свойственны и качественные различия в формах их преодоления — путем ли полного разгрома системы (революции), посредством ли внутриформационного перехода к новой капиталистической системе структур. Вряд ли существует единое решение и для перехода от среднеразвитого капитализма к ГМК, и для предотвращения кризиса ГМК, приближение которого все явственнее ощущается на Западе и который действительно даст какие-то новые, неизвестные нам еще варианты — если революционные силы не смогут навязать свою, социалистическую альтернативу.
Я думаю, что в эпоху научно-технической революции шансы традиционного фашизма в странах развитого ГМК невелики. Попытки создать там «классический» фашистский режим в конечном итоге идут против ведущих тенденций объективного развития. Беда, однако, в том, что история знает не только закономерности, но и случайности, зигзаги развития. Вот на таком зигзаге действительно может случиться то, о чем говорит Эрнст Генри [XXV]. Но то, что для Запада — «случайность», для Латинской Америки — закономерность, и в этом коренное различие между ними.
В связи с этим хотелось бы высказать свои соображения по поводу термина «неофашизм» в применении к современной Латинской Америке‚ да и к Западной Европе. Мне лично такое использование данного термина представляется, если можно так выразиться, несвоевременным и потому — нецелесообразным. Клеточку классификации, на которой написано «неофашизм», я бы оставил как раз для тех тенденций, которые рождаются — или могут родиться — в будущем на почве кризиса развитого ГМК. Сегодня же — будь то западногерманские, итальянские фашистские движения, и т.д. — речь идет скорее об эпигонах «классического» фашизма или о латиноамериканской разновидности последнего. Поясню это на примере фильма «Хотим полковников»[XXVI], который многие участники дискуссии, возможно, видели на кинофестивале. Сюжет сводится к тому, что на поверхности политической жизни одной из стран действуют фашисты, так сказать старофашистского типа, которые «классическим» образом готовят свой «классический» переворот: они достаточно кровожадны и в то же время все в большей или меньшей мере идиоты, их переворот обращается фарсом и позорно проваливается. Но в последний момент выявляется, что под лозунгами и ширмой борьбы с этим самым переворотом происходит смена власти. Устанавливается новая власть, возглавляемая неким министром от христианской демократии, с первого взгляда на фашизм непохожая, но на деле являющаяся тоталитарной диктатурой нового типа. Думается, что подобная ситуация является более реальной и представляет большую угрозу, чем чернорубашечники, которых в лучшем случае используют, а потом прирежут в очередную «ночь длинных ножей». К власти придут совсем другие силы, и они будут опираться на весь механизм и все императивы научно-технической революции, а не на демагогию и националистические вопли новых дуче...
Вот для этой новой силы, для этих новых форм тоталитарного режима, который может родиться из кризиса структуры ГМК, я бы оставил про запас термин «неофашизм».
А к ситуации в сегодняшней Латинской Америке вполне подходит термин «фашизм» или «военный фашизм» (я его предлагал в качестве одного из наиболее приемлемых, по крайней мере на сегодня‚ терминов). Но это скорее проблема терминологии, а не содержания. Так или иначе, возвращаясь к проблеме уподобления или идентификации нынешних процессов и ситуаций в Латинской Америке и на сегодняшнем Западе (тех, которые мы определяем через более чем условный термин «неокапитализм»), хочется еще раз выразить мнение, что подобное уподобление политически вредно, прежде всего для антифашистской борьбы в Латинской Америке, и научно несостоятельно (или бессодержательно).
Следующий вопрос: о слабостях фашистских режимов и об оптимальных путях борьбы с ними. Здесь мне хотелось бы второй раз возразить Б.И. Ковалю (со всеми остальными положениями его выступления я совершенно согласен). Он говорил о том, что в общем даже возврат к буржуазно-демократическому прошлому лучше, чем настоящее (фашистская диктатура), и что VII конгресс Коминтерна призвал защищать буржуазную демократию, поскольку она лучше, чем фашизм.
Я думаю, что здесь мы опять возвращаемся к проблеме различия между высокоразвитыми и среднеразвитыми капиталистическими странами. Постановка этой проблемы Коминтерном была абсолютно верна для стран высокоразвитого капитализма. Там буржуазная демократия была «лучше» не только с точки зрения непосредственных интересов рабочего класса, компартии, отсутствия террора и т.д., не только потому, что в этих странах буржуазная демократия действительно и долго существовала, пустила глубокие корни, стала фактором массового сознания, была живой и живучей. Здесь, защищая от фашизма даже прошлое, революционные силы прокладывали реальный путь в будущее, ибо‚ как показала практика, она оказалась для этих стран гораздо более адекватной жизненной формой выхода из кризиса системы монополистического капитализма, перехода к ГМК, чем фашизм. Еще раз подчеркиваю: фашизм смог стать властью, режимом только в Германии, и все знают, почему: Версальский договор, «обделенность» немецких монополий и их особые аппетиты и т.д., — и это главное. Но в странах среднеразвитого капитализма ситуация иная. Здесь фашизм выступает как наиболее действенное орудие не консервации, а буржуазной модернизации структур, находящихся в глубоком кризисе. И защищать прежние структуры, призывать к возвращению времен Гуларта[XXVII] или, скажем, Пачеко Ареко в Уругвае[XXVIII] и т.д. — это, по сути дела, политика стратегически бесперспективная (при этом я имею в виду даже не коммунистов, а просто демократические силы). Ибо это вещи скомпрометированные; возвращение к ним невозможно ни экономически, ни, наверное, политически. Так же обстояло дело и в «периферийной» Европе между двумя войнами. А ленинская мысль, на которую ссылался Б.И. Коваль[XXIX], относится к качественно иной проблеме: она относится к проблеме наступательной (не оборонительной) борьбы за демократические цели. Здесь, я думаю, разногласий нет, ибо суть дела в том и состоит, что в условиях среднеразвитой страны действенный путь антифашистской борьбы заключается именно «в броске вперед» — через революционные преобразования к социалистической перспективе, как это было во всех тех странах Европы, где велась борьба с фашизмом.
Другой вопрос, как называть этот переходный режим.
Формулы сейчас возникают различные, но важна суть дела: реальной альтернативой фашизму, как говорит и опыт Кубы, и опыт Чили, и опыт Перу, не является ни возвращение к режиму свободной конкуренции, ни возвращение к режиму псевдодемократии, «чистой демократии» и т. д. И соответствующие лозунги (достаточно привести пример Бразилии и, я думаю, Уругвая и Аргентины) «не работают» в антифашистской борьбе на континенте. Это следует иметь в виду, потому что в последние два года настойчиво проповедуется идея: «Сколько фашизм ни ругайте, а он дело сделал, а демократия и этого сделать не сумела в свое время — ни в Бразилии, ни в Уругвае, ни в Чили. Авторитарный режим оздоровил экономику, осуществил индустриализацию, возвысил нацию». Подобное противопоставление фашизма гниению и бессилию традиционной псевдодемократии может воздействовать на политически пассивные массы. На основе платформы возвращения к прошлому или в основном к прошлому можно сплотить на определенное время очень широкий блок сил, но я думаю, что в конечном итоге он будет нежизнеспособным и недейственным в борьбе против фашизма — так же, как не был жизнеспособным ни в одной из стран этого типа в прошлом. Разумеется‚ там, где демократические учреждения по той или иной причине сильны и перспективны (Коста-Рика, Венесуэла), там и защита их необходима (впрочем, в этих странах фашистская угроза значительно слабее). Но и в странах, где установились фашистские режимы, и там, где угроза эта стала реальностью, а представительная демократия шансов больше не имеет (Аргентина), превращать оборонительные или ностальгические лозунги в стратегические — смерти подобно. Я думаю, что если перонистский режим погибнет, то именно из-за этого, из-за попыток сохранить прошлое перед ликом фашистских тенденций[XXX].
Вопрос последний: как же бороться? Я думаю, что это должно было бы стать темой особой отдельной дискуссии. Но и в сегодняшних выступлениях кое-что об этом было.
Так, П.П. Яковлев приводил пример, относящийся к проблеме социальной политики монополий. Но сам факт более высокой заработной платы рабочего фирмы «Фольксваген» в Бразилии (почти вдвое) по сравнению с заработной платой рабочих на других предприятиях того же Сан-Паулу говорит не только о попытках интегрировать часть рабочих с режимом. В этом заложен и элемент (если его смогут использовать!) дезинтеграции режима. Я имею в виду использование противоречий между двумя центрами: центром экономической власти номер один, транснациональными монополиями, и центром государственной власти, госсектором. На самих рабочих «Фольксвагена» эта заработная плата, возможно, будет действовать «интегрирующе», а может быть, и мобилизующе (история знала такие примеры). Но демонстрационный эффект подобной заработной платы на рабочих других предприятий, имеющих намного более низкий жизненный уровень, действует мобилизующе. Здесь — выход на перспективную, подлежащую социально-психологическому исследованию проблему. Вообще надо искать подобные реальные, а не из схемы взятые противоречия и стремиться «оседлать» их, превратить в подлинный социальный динамит, рвущий основы режима, или — еще лучше — мешающий консолидировать эти основы. Хотелось бы еще подчеркнуть, что фашизм (об этом убедительно говорила Элоина Рапп[XXXI]) не остается неизменным. Есть фашизм «свежий». Наше главное пожелание чилийским товарищам будет, очевидно, заключаться в том, чтобы они стали первыми в мире, кто покончит со «свежим» фашизмом. Есть фашизм уже зрелый, который начинает проводить социальную политику более широкого масштаба, постепенно отходя от «чистой» социальной демагогии. Есть фашизм, уже сделавший свое дело, не нужный тем социальным силам, на которых он раньше работал верой и правдой, не нужный никому, кроме самого себя. Это то, что происходит сейчас в Испании. И, наконец, фашизм, прогнивший на корню, не сумевший выполнить своей социально-экономической функции, державшийся в силу специфической исторической конъюнктуры, сбросить который оказалось не более трудно, чем русское самодержавие в феврале 1917 г., — португальский фашизм.
На каждом этапе, в каждой из подобных ситуаций существуют свои закономерности борьбы против фашизма, свои возможности, свои трудности и это, наверное, и будет главной темой, подлежащей обсуждению на следующей «антифашистской дискуссии». Эта первая дискуссия свое дело сделала — начало положила[XXXII].
Примечания
[1] Как известно, в Бразилии, и до переворота 1964 г. занимавшей первое место на континенте по неравномерности распределения национального дохода, доля «низших 80 %» в нем упала за 10 лет с 45,5 до 36,8, а «верхних 5 %» поднялась с 27,4 до 36,3. Доля рабочих и служащих в национальном доходе Чили сократилась — по официальным данным! — за год после фашистского переворота в полтора раза.
[2] При этом возможны в зависимости от характера и целей исследования различные «видовые» группировки фашистских режимов (Германия — и все остальное; «низовой» — фашизм сверху; устойчивый — не стабилизировавшийся первого и второго поколения и т.д.).
[3] Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 11, стр. 103.
[4] «Если проиграем эту борьбу, — сказал о внутренней борьбе внутри перонизма один из лидеров его левого крыла, — то перонистское движение станет фашистским и фашистской станет Аргентина».
[5] Вместе с тем нельзя игнорировать и то обстоятельство, что энергетический кризис, накопление огромных средств государством в «нефтедобыващих» странах может стать и стимулом для установления тоталитарных форм власти правящей элиты. Поэтому Венесуэла является, на наш взгляд чуть ли не единственной на континенте страной, где возможны различные субварианты обеих основных альтернатив развития. По иным причинам, но в схожем состоянии «свободного выбора» объективной возможности плюралистических форм развития находится, по-видимому в настоящее время Мексика. В этой связи возникает, как кажется, вторая по важности проблема данной (варианты капиталистического развития) тематики.
[6] В известной мере чилийский опыт компрометирует бразильский образец. Именно поэтому бразильский режим, игравший огромную роль в фашистском перевороте за Андами[XXXIII], ныне не очень афиширует дружбу и родство со своим «меньшим братом». Приписываемая некоему бразильскому офицеру снобистская фраза: «Разница между нами — это разница между хирургом и мясником» дает довольно ясное представление о характере претензий «старшего брата» и о правильном понимании им коренного, «топологического» единства ситуаций в двух странах — ситуаций, в которых носители ножа противостоят своей жертве.
Комментарии научного редактора
[I] Каудильистские режимы (от исп. caudillo — вождь, предводитель; официальный титул Франсиско Франко, перевод на испанский немецкого «фюрер») — принятое в Латинской Америке наименование правоавторитарных режимов (обычно военных), основанных на личной власти диктатора.
[II] «Союз ради прогресса» — программа социально-экономических и политических реформ в Латинской Америке, срочно разработанная администрацией Д. Кеннеди после победы Кубинской революции и провала вторжения на Плайя-Хирон с целью недопущения распространения кубинского опыта на континенте и сохранения зависимости Латинской Америки от США. Программа была принята на чрезвычайной сессии Межамериканского экономического и социального совета Организации американских государств в Пунта-дель-Эсте (Уругвай) 17 августа 1961 г. и получила название «Хартия Пунта-дель-Эсте». Была рассчитана на 10 лет и провозглашала своей целью создание в странах Латинской Америки современной многоотраслевой экономики, проведение индустриализации, аграрной реформы, создание современных систем здравоохранения и образования, массовое жилищное строительство, политическую демократизацию. Предусматривались ежегодный прирост ВВП на душу населения в размере 2,5 %, экономическая интеграция стран региона, открытие рынка США для латиноамериканских товаров, экономическая помощь Латинской Америке в размере 20 млрд долларов со стороны США, Западной Европы, Японии и международных финансовых институтов. «Союз ради прогресса» оказался блефом: страны Латинской Америки не получили в полном объеме обещанную финансовую помощь, рынок США стал более закрытым, чем раньше, для латиноамериканских товаров, производство сельскохозяйственной продукции на душу населения снизилось, многоотраслевая экономика не была создана, жилищная, медицинская и образовательная программы не доведены до конца. Организуя военные перевороты, США сами сорвали программу демократизации. Внешний долг стран Латинской Америки вырос с 10 млрд долларов в 1960 г. до 17,6 млрд долларов в 1970 г. Администрация Р. Никсона в 1969 г. отказалась от программы «Союз ради прогресса».
[III] Подробнее об этом см.: Как Пиночет чуть не напал на Перу.
[IV] «К югу от Рио-Гранде» — устойчивый словесный оборот, то же самое, что «в Латинской Америке». Рио-Гранде-дель-Норте — пограничная река между Мексикой и США.
[V] Имеется в виду режим «черных полковников» в Греции в 1967—1974 гг.
[VI] Страны «Великой Колумбии» — Венесуэла, Колумбия, Эквадор и Панама; входили в 1819—1830/31 гг. в состав Великой Колумбии — федеративной республики, созданной Симоном Боливаром.
[VII] Бетанкуровская Венесуэла — Венесуэла периода второго президентского правления Ромуло Бетанкура (1959—1964). При нем в стране проводились умеренные реформы, включая частичную аграрную и образовательную, вводились элементы «социального государства» (что было нетипичным для Латинской Америки), до 1962 г. в стране действовал режим классической буржуазной демократии.
[VIII] После доклада К.Л. Майданика состоялась довольно бурная дискуссия, в которой принял участие 21 человек — советские латиноамериканисты, историки, политологи, социологи, а также представители коммунистических партий Латинской Америки и Испании.
[IX] В своем выступлении А.П. Караваев (на тот момент — кандидат экономических наук, сотрудник Института Латинской Америки (ИЛА) АН СССР, специалист по экономике Бразилии) высказался против идеи Майданика, согласно которой именно бразильских пример мог быть распространен мировым империализмом на другие страны Латинской Америки — как успешный механизм подавления левых сил. Караваев мотивировал свою позицию тем, что бразильский режим сам по себе был «недостаточно стабильным» и «отлаженным», возник в результате политической «импровизации» и в принципе может быть перенесен только в страны с сопоставимым уровнем природных ресурсов. При этом в определении фашизма Караваев совершенно некритически исходил из известной резолюции VII конгресса Коминтерна — и именно эту позицию К.Л. Майданик подвергает критике в своем выступлении ниже.
[X] В своем выступлении А.А. Галкин (на тот момент — доктор исторических наук, сотрудник Института международного рабочего движения (ИМРД) АН СССР, специалист по германскому фашизму и рабочему движению) оспаривал постулат Майданика о возможности возникновения и прихода к власти фашизма в странах среднеразвитого капитализма, полагая это «нормальным» только для индустриально развитых стран (Германии 30-х гг. XX в., Италии 70-х гг. XX в., в которой он, видимо, ожидал прихода фашистов к власти). А установление фашистских режимов в Восточной Европе и Испании до II Мировой войны Галкин списывал на влияние германского фашизма. Ниже К.Л. Майданик оспаривает эту точку зрения.
[XI] Мосли Освальд (Эрнальд) (1896—1980) — английский политический деятель и журналист, депутат Палаты общин в 1918—1931 гг. (сначала от консерваторов, потом независимый, потом от лейбористов). В лейбористском правительстве Р. Макдональда Мосли занимал пост министра без портфеля. В 1932 г. он создал Британский союз фашистов (БСФ). БСФ поддерживали Италия и Германия, видные британские военные и аристократы (включая короля Эдуарда VIII), ряд крупных промышленников (например, газетный магнат виконт Ротермир). В 1936 г. БСФ был переименован в Британский союз фашистов и национал-социалистов, после начала II Мировой войны запрещен, а его лидеры арестованы. Сам О. Мосли находился в тюрьме до 1943 г. После 1945 г. Мосли безуспешно пытался возродить и возглавить фашистское движение в Великобритании и Западной Европе.
[XII] Примо де Ривера-и-Орбанеха маркиз де Эстрелья и де Собремонте Мигель (1870—1930) — военный диктатор в 1923—1930 гг. Пришел к власти в результате военного переворота 13 сентября 1923 г., сохранил монархию. Разгромил анархистское движение и (совместно с Францией) уничтожил Рифскую республику в Марокко. В 1925 г. провозгласил создание «Гражданской директории»; было созвано «Национальное консультативное собрание», разработан проект новой конституции (действие старой было приостановлено после переворота 1923 г.); в качестве образца государственно-политического устройства была выбрана фашистская Италия. Одновременно Примо де Ривера заявил о намерении принять социальные и трудовые законы и решить проблему безработицы, что обеспечило ему своего рода «роман» с социалистами.
[XIII] Пападопулос Георгиос (1919—1999) — глава хунты «черных полковников» в Греции в 1967—1973 гг. Один из палачей Никоса Белоянниса (см.: Витин М.Г. Убийство), один из организаторов переворота «черных полковников». После переворота занимал посты премьер-министра и министра обороны, а с 1972 г. — и пост регента. В 1973 г. свергнут своим товарищем по хунте генералом Д. Иоаннидисом. После падения режима «черных полковников» предстал перед судом, приговорен к смертной казни, замененной на пожизненное заключение.
[XIV] В своем выступлении Б.И. Коваль (на тот момент — доктор исторических наук, сотрудник Института общественных наук (ИОН) при ЦК КПСС, специалист по истории Бразилии), в целом солидаризовавшись с позицией Майданика, предложил считать фашистскими все крайне правые диктатуры в Латинской Америке, кроме совсем уже архаичных, выражающих интересы не капиталистов, а помещиков.
[XV] В своем выступлении П.П. Яковлев (на тот момент — сотрудник ИЛА АН СССР, специализировавшийся на вопросах внешней экономики стран Латинской Америки), в целом солидаризировавшийся с Майдаником, обратил специальное внимание на зависимость латиноамериканского фашизма от ТНК, особо сославшись на пример Бразилии и Чили.
[XVI] В своем выступлении М.И. Поляков (на тот момент — доктор исторических наук, сотрудник ИЛА АН СССР, специалист по городским слоям Латинской Америки) говорил в основном о дефинициях понятия «фашизм». При этом он высказал мысль, что военно-фашистский режим не нуждается в массовой социальной базе — в качестве его социальной базы выступает армия.
[XVII] Мартовские демонстрации в Сан-Паулу в 1964 г. — Накануне военного переворота 31 марта 1964 г. политическое размежевание в Бразилии достигло крайне высокого уровня. В ответ на грандиозные (например, в Рио-де-Жанейро — 200-тысячные) демонстрации в поддержку курса президента Жоао Гуларта (см. комментарий XXVII) в цитадели его врагов — штате Сан-Паулу, которым управлял консервативный губернатор Адемар ди Барроз, — представители средних слоев устраивали митинги против президента и требовали от военных вмешаться в события. Особенно крупная демонстрация состоялась в Сан-Паулу 19 марта 1964 г.
[XVIII] Сентябрь 1972 г. или август 1973 г. в Чили. — В сентябре 1972 г. реакционеры на деньги ЦРУ организовали всечилийскую забастовку владельцев грузовиков, которая нанесла экономике страны огромный ущерб. Тогда же к этой забастовке присоединились объединения торговцев, банковских служащих и врачей. В столице состоялись бурные выступления буржуазии, в основном молодежи (см.: Лаврецкий И.Р. Товарищ Президент; Петрас Б. и Д.Ф. Пули вместо выборов). В августе 1973 г. была вновь организована массовая забастовка владельцев грузовиков, такси и автобусов, торговцев, врачей — одновременно с мощной кампанией террористических актов на объектах инфраструктуры и с уличными выступлениями ультраправых. Это заставило Альенде пойти на перестановки в правительстве (см.: Лаврецкий И.Р. Мятеж; Петрас Б. и Д.Ф. Пули вместо выборов).
[XIX] В своем выступлении А. Яньес (на тот момент — чилийский политэмигрант, член ЦК Коммунистической партии Чили; в 60-е — начале 70-х гг. — один из лидеров студенческого движения в Чили, один из вождей Коммунистической молодежи Чили), полностью солидаризовавшись с Майдаником, указал (с примерами), что фашизм в Чили опирался не на одну только армию, а пользовался, как в классических схемах, широкой поддержкой мелкой и средней буржуазии и вообще средних городских слоев. Далее в своем выступлении А. Яньес рассказал, как за первый же год правления хунты ее политика, ввергшая страну в экономический кризис, оттолкнула от фашизма многих мелких и средних буржуа, вызвала серьезный раскол и коллапс в Христианско-демократической партии, а массовые репрессии хунты привели в стан оппозиции католическую церковь (см. об этом: Тарасов А.Н. Хватит врать о Пиночете! Правда о Чили; Сильверман Гурович М. Хунта на службе монополий).
[XX] Необходимо понимать, кто был адресатом этой полемики. В советском руководстве (в частности, в Министерстве иностранных дел и в Министерстве внешней торговли) существовало мощное лобби, активно выступавшее в начале 70-х гг. за развитие и укрепление экономических отношений с военным режимом Бразилии. Для этого им было нужно «обезвредить» тех оппонентов, кто по идеологическим соображениям считал ошибкой любые действия, которые могли привести к укреплению военного режима (включая экономическую помощь ему). Зная позицию сотрудников ИЛА АН СССР по этому вопросу, сторонники развития связей с военным режимом Бразилии решили в качестве «научной базы» задействовать сотрудников Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) АН СССР, в котором и работал К.Л. Майданик. Упоминания им здесь Чили в связке с Бразилией было сознательным шагом: фашистский характер чилийской хунты никто не решался оспорить, между СССР и Чили были разорваны дипломатические отношения — и потому объединение военных режимов Чили и Бразилии в одну категорию резко ухудшало позиции сторонников «дружбы с Бразилией». Однако эту «подковерную схватку» тогда выиграли отнюдь не приверженцы принципиальной линии: 24 марта 1975 г. между СССР и Бразилией было подписано соглашение о поставках в Бразилию советских машин и оборудования. Отдадим должное Майданику: он сделал что мог.
[XXI] Еще один пример мало кому понятной сегодня полемики. После 1968 г. в СССР — по приказу сверху, разумеется — началась (с активным привлечением научных работников) пропагандистская кампания против «ультралевых». Одним из стандартных обвинений в их адрес было то, что они своим действиями «подталкивают правящие классы капиталистических стран на путь репрессий, ограничения демократии и даже на путь фашизма». Некоторые из авторов прямо утверждали, что за спиной всех «ультралевых» стоит ЦРУ. Появились «научные работники», сделавшие академическую карьеру на «разоблачении ультралевых» (все они после гибели СССР успешно продолжили делать то же самое уже с откровенно антикоммунистических позиций) (см.: Тарасов А.Н. …ужа с ежом). Стандартным явлением были обвинения со стороны этих «ученых» в адрес чилийских и бразильских леворадикалов, что те своими действиями «спровоцировали» военных на переворот. Именно с этой позицией и полемизирует здесь К.Л. Майданик. Понятно, что в случае Бразилии такие обвинения были совсем уже неприличными: военный переворот там произошел в марте 1964 г., а первые вооруженные акции леворадикалов — только спустя год, в марте 1965 г.
[XXII] «Антиультралевый синдром» — термин из внутренних дискуссий сотрудников ИМЭМО К.Л. Майданика и руководителя отдела, в котором он работал, Г.И. Мирского. Родился как ответ на заявления Мирского, что у Майданика наблюдается «ультралевый синдром». Надо сказать, что в результате этих дискуссий многие пассажи в духе «антиультралевого синдрома» были изъяты Г.И. Мирским из его книги «“Третий мир”: общество, власть, армия» (1976). Из участников дискуссии по докладу Майданика «антиультралевым синдромом» откровенно страдал А.Е. Шестопал (на тот момент — кандидат философских наук, сотрудник ИОН при ЦК КПСС), к которому К.Л. Майданик относился с глубоким презрением и называл «профессиональным левоедом».
[XXIII] Речь идет о кризисе, вызванном «нефтяным эмбарго», введенным после арабо-израильской войны 1973 г. странами-производителями нефти против тех западных стран, кто поддержал Израиль. «Нефтяное эмбарго» вызвало взрыв цен на горючее (с соответствующими последствиями для всех экономики) и «нефтяной кризис» в США.
[XXIV] Это — поразительное предсказание. В 1974 г. никто еще не предвидел ни «тэтчеризма», ни «рейганомики» и не понимал, что Чили и Бразилия — это испытательный полигон неолиберализма.
[XXV] В своем выступлении Э. Генри (известный журналист-международник, публицист и аналитик; см. о нем в биографической справке к материалу Генри Э. Профессиональные антикоммунисты и поджог рейхстага) рассказал, каким вдохновляющим примером оказался переворот в Чили для западноевропейских ультраправых и для «системных консерваторов» в Западной Европе, предсказав их дальнейшее сотрудничество (см. об этом: Сорин С. Секретные связи Пиночета, Франко и П-2; О'Шонесси Х. Потерянные миллионы Пиночеты: британский след; Митчелл П. Правительство Великобритании скорбит по чилийскому диктатору Пиночету).
[XXVI] «Хотим полковников» — сатирический фильм в жанре политической фантастики итальянского режиссера Марио Моничелли (1973). Под «полковниками» имелись в виду, конечно, «черные полковники». Фильм стал культурным событием 1973 г. в Италии, так как, с одной стороны, в нем явно обыгрывались попытки недавних неофашистских заговоров («дело СИФАР» 1964 г., «заговор Боргезе» 1970 г.), а с другой — он вышел на экраны за полгода до переворота в Чили и вскоре стал восприниматься в эмоционально-логической связи с этим событием. Фильм был показан на Московском международном кинофестивале в 1973 г., заслужил бурные овации зрителей и прекрасные отзывы критиков, но не был закуплен для проката в СССР, так как советское кинематографическое руководство сочло его «левацким».
[XXVII] Маркиз Гуларт Жоао (Жуан) Бельшиор (1918—1976) — бразильский политический деятель, основатель (1945) и руководитель (с 1954 г.) Бразильской трабальистской партии (БТП), депутат от БТП в Национальном конгрессе, министр труда, промышленности и торговли в 1953—1954 гг. В 1955—1960 и 1961 гг. — вице-президент, в 1961—1964 гг. — президент Бразилии. Начал аграрную реформу, национализировал необрабатываемые земли и системы коммуникаций, ограничил вывоз из страны прибылей иностранным капиталом, установил государственную монополию на вывоз нефти и нефтепродуктов, пересмотрел в сторону ужесточения концессии на разведку и добычу природных ископаемых, восстановил дипломатические отношения с СССР. Дальнейшие реформы Гуларта были прерваны военным переворотом 31 марта 1964 г. Пользовался огромной популярностью в народе, получил прозвище «Жангу». Убит в эмиграции, в Аргентине, в рамках операции «Кондор».
[XXVIII] Пачеко Ареко Хорхе Алехандро (1920—1998) — уругвайский политический деятель, представитель партии «Колорадо». В 1966—1967 гг. — вице-президент, в 1967—1972 гг. — президент Уругвая. Инициатор конституционной реформы 1966 г., сделавшей Уругвай президентской республикой. В 1968—1970 гг. неоднократно разворачивал кампании репрессий против левых сил, запрещал левые партии, в июне 1968 г. и июне 1969 г. вводил чрезвычайное положение. Упоминается здесь Майдаником не как пример прогрессивного правления, а как пример пусть сильно урезанной, но буржуазной демократии, в отличие от фашистской диктатуры, установившейся в Уругвае в 1973 г.
[XXIX] В своем выступлении Б.И. Коваль ссылался на слова Ленина о том, что было бы ошибкой думать, что борьба за демократию способна отвлечь пролетариат от социалистической революции. В данном случае он, не называя источник, цитировал тезисы В.И. Ленина «Социалистическая революция и право наций на самоопределение» (1916).
[XXX] Еще одно поразительное предвидение, говорящее о блестящем понимании К.Л. Майдаником реалий политической жизни Латинской Америки (о крахе перонистского режима и военно-фашистском перевороте в Аргентине см.: Пальдин И.В. Аргентина в огне).
[XXXI] В своем выступлении Э. Рапп (представитель Коммунистической партии Испании, доктор исторических наук, специалист по новейшей истории Испании) полностью поддержала позицию Майданика по необходимости пересмотра догматического толкования понятия «фашизм» (традиционного приписываемого Г. Димитрову) и привела примеры того, как менялся фашизм в разных странах и в разные эпохи, приобретая или теряя свои «классические» черты. Особенно ярко она это показала на примере эволюции фашистского режима в Испании.
[XXXII] Фраза, свидетельствующая о глубокой наивности К.Л. Майданика. Дискуссия действительно имела продолжение: в следующем, 1975 году состоялась дискуссия о современных праворадикальных режимах, на которой Майданик также выступал. Но лишь немногие участники этих дискуссий действительно были обеспокоены наступлением эпохи ультраправых диктатур и действительно сопереживали их жертвам. Подавляющее большинство советских «ученых»-гуманитариев просто играло по правилам академической жизни и делало карьеру, стараясь «колебаться вместе с линией партии». Поэтому что первая, что вторая дискуссия ничем не помогли в теоретическом плане борцам с ультраправыми диктатурами.
[XXXIII] Поскольку чилийские военные и полиция не имели достаточного опыта пыток, бразильский фашистский режим послал им на помощь специалистов по пыткам, обученных некогда в ЦРУ, которые прибыли в Чили со своими методиками и оборудованием (см.: Тарасов А.Н. Хватит врать о Пиночете! Правда о Чили).
Опубликовано в «Информационном бюллетене ИЛА АН СССР», № 42 <1975>.
Комментарии научного редактора: Александр Тарасов.
Кива Львович Майданик (1929—2006) — выдающийся советский и российский историк и политолог-латиноамериканист, специалист по странам Пиренейского полуострова, неортодоксальный марксист.
Первоначально специализировался на вопросах рабочего движения развитых капиталистических стран, затем на проблемах стран «третьего мира», и в первую очередь — Латинской Америки. Его работы по проблемам общественного развития стран «третьего мира» стали новым словом в советской латиноамериканистике.
Взгляды Майданика резко расходились с официальной точкой зрения КПСС (за что учёный неоднократно подвергался различным санкциям): он считал сталинизм термидорианским перерождением Октябрьской революции; приветствовал появление новых левых (партизанских) движений в Латинской Америке и критиковал ряд латиноамериканских компартий за догматизм.
Пользовался большим авторитетом в латиноамериканских академических кругах и был знаком со многими руководителями левых партий и организаций и государственными деятелями Латинской Америки, начиная с Эрнесто Че Гевары. Личный друг Шафика Хандаля (генеральный секретарь ЦК Коммунистической партии Сальвадора), Нарсисо Иса Конде (генеральный секретарь ЦК Доминиканской коммунистической партии) и знаменитого сальвадорского поэта-партизана Роке Дальтона.
При подготовке справки на автора была использована статья Википедии Майданик, Кива Львович.