Saint-Juste > Рубрикатор Поддержать проект

Аннотация

Алексей Желоховцев

Августовские погромы

Вечером 20 августа, когда поезд доставил нас в Пекин, было прохладно и сыро. Лужи на перроне, на площади. Недавно прошла гроза. Нас с Ма[1] еще в вокзальном туннеле встретил Сюй.

— Вас ждет такси.

Сюй необычно собран, сосредоточен.

Такси?! Ма поражен. Ведь это нарушение экономии. Для встречи и проводов иностранцев университет всегда предоставляет свою машину с шофером. Это и экономнее, и приличнее.

— Канцелярии запрещено брать машины. Гараж взят под контроль хунвэйбинами, — коротко поясняет Сюй.

— Какими хунвэйбинами?! — Ма ничего не понимает.

— В университете созданы два отряда хунвэйбинов. Как, ты этого не знаешь?

Ма потрясен. Какие перемены!

В такси Сюй вежливо осведомляется у меня, как прошла поездка. Ма не дает мне раскрыть рта и восторженно тараторит без умолку сам.

— Очень, очень хорошо! Были в Яньани[2] — революционной базе. Осмотрели все места, где жил и работал председатель Мао... Я везу товарищам памятные значки, фото и конверты с марками, на них очень красиво изображен председатель!..

— А мы видели председателя на Тяньаньмэне... Два раза!

На лице Ма отчаяние.

— Это только я видел два раза, — гордо говорит Сюй. — А есть такие, кто видел его три раза. Председатель Мао здоров, очень здоров!

— Как я отстал от вас всех! — с горечью проговорил Ма.

— Но зато ты побывал в Яньани, — утешал его Сюй.

Сюя так и распирало от желания рассказать Ма новость. Его не могло удержать от этого даже мое присутствие.

— Председатель Мао призвал революционную молодежь создавать отряды хунвэйбинов, чтобы защитить его от врагов и сохранить красный цвет нашего государства, — сообщил он. — У нас сначала возникло больше двенадцати отрядов, но они вскоре объединились, и теперь у нас два крупных отряда — отряд «Цзинганшань»[I] и отряд «Маоцзэдунизм».

— Какое между ними различие?

— Большое. Во-первых, в них входят ребята с разных факультетов, а во-вторых, у них различен боевой дух...

— Ты тоже вступил в отряд? — перебил его Ма.

— Пока нет. Ты же знаешь — я член партии. А нас не берут без испытательного срока...

Воцарилось молчание, такое красноречивое, что я не выдержал и оглянулся на Ма. Впившись пальцами в колени, Ма глядел в одну точку. Мысль его лихорадочно работала — ведь он тоже был членом партии.

— Это ужасно, что я так долго не был в Пекине! Как я завидую вам всем, кто видел председателя Мао! — проговорил он наконец, и в голосе его звучала растерянность.

— Я прохожу испытательный срок при отряде «Цзинганшань», — оживился Сюй. — После выборов комитета Культурной революции мы поочередно возглавляем канцелярию — я и еще двое товарищей. Я вынужден был работать с комитетом Культурной революции, иначе было нельзя, — извиняющимся тоном объяснил Сюй. — Наш отряд хоть кое с чем и не согласен...

— А кто же выступает против комитета? — не в силах скрыть волнения, выспрашивал у него Ма.

— Отряд «Маоцзэдунизм». Они хотят разогнать комитет.

— Что происходит на филологическом?

— Большинство поддерживает отряд «Маоцзэдунизм». Первый и второй курсы — самые активные.

Слабо освещенные вечерние улицы китайской столицы, омытые дождем, были малолюдны. Мы проехали через весь город, почти не останавливаясь. Вот и университетские ворота.

— А-а-а-а! — ворвался внутрь машины рёв толпы.

Десятки лиц заглядывали к нам в окна, десятки рук схватились за корпус маленькой машины,

— Не шевелись! — сказал мне Сюй.

Вместе с Ма они высунулись в боковые дверцы и закричали во все горло:

— Машина канцелярии по работе с иностранцами! Пропуск утвержден комитетом Культурной революции!

В толпе молодежи я видел не только студентов, но и много школьников.

Сюй отчаянно махал в воздухе какой-то бумажкой. От проходной военным шагом подошли двое с красными повязками и значками с изображением Мао Цзэ-дуна на груди.

— Дайте дорогу, — сделал знак рукой один из них, узнав Сюя.

Машина медленно въехала на главную аллею и направилась к общежитию.

Не успели мы поставить в комнате сумки и чемоданы, как Ма, посоветовав мне отдыхать, сам тут же ушел. Ночевать он не вернулся.

***

Утром я зашел в канцелярию: в столовой мне не дали завтрака — там не знали, что я приехал.

— Не волнуйтесь, все постепенно наладится, — успокаивали меня сотрудники. — Сейчас все очень заняты — Культурная революция! Главное — поменьше суеты и шума.

От завхоза Вана я узнал, что университет охраняют хунвэйбины, что они — люди молодые и могут кое в чем ошибиться. Постепенно они ко мне привыкнут, будут знать в лицо. А сейчас возможны недоразумения.

— Я отсутствовал каких-то две недели, а изменения за это время произошли большие — хунвэйбины, всюду — новые лозунги, новые дацзыбао, новые изречения Мао Цзэ-дуна. Куда ни взгляни, только один Мао Цзэ-дун...

— Нет, почему же, есть еще Линь Бяо, — осторожно заметил Ван и показал на парадный плакат с его высказываниями, на котором типографией был воспроизведен почерк «ближайшего соратника».

— Вообще я не понимаю, зачем надо вешать повсюду все эти изречения?

Ван, почувствовав, что надо «давать отпор», сказал внушительно:

— Сочинения председателя Мао столь глубоки, что постигать их надо ежедневным изучением на протяжении двадцати лет. Только тогда можно научиться правильно применять идеи председателя Мао! Так считает наша партия.

На этом наш разговор окончился.

В университете было тихо и безлюдно. Я шел по усыпанному клочками бумаги парку, по коридорам из дацзыбао, скрывающих цветущие кустарники аллей. Лишь изредка встречал я одиноко бредущие фигурки студентов. «Куда же девались революционные массы?» — не без иронии подумал я. Начал читать дацзыбао. Они висели теперь друг против друга: одни принадлежали отряду «Цзинганшань», другие — отряду «Маоцзэдунизм». Между ними шла яростная перепалка. Просто удивительно, как выдерживала бумага столько брани, истерического визга. Такого мне еще никогда не доводилось читать.

Центральное место занимали объявления о собраниях, судилищах и выездах на «революционные операции». Мне стали понятны тишина и безлюдье на территории университета: хунвэйбины спозаранку выезжали в город на «революционные операции».

Бегло проглядев заголовки, я понял, как изменился тон дацзыбао за последний месяц. Помимо того, что они стали грубее и ругательнее, они призывали к действию: Искоренить! Разбить! Подавить! Уничтожить! Выволочь! Разоблачить! Разгромить!

В одной из дацзыбао «маоцзэдунистов» под невинным заглавием: «Великий вождь Мао Цзэ-дун учит нас быть бережливыми и экономными» — авторы дацзыбао из соображений «бережливости» и «верности идеям Мао Цзэ-дуна» требовали скорейшей — до 1 сентября — физической ликвидации всех осужденных в ходе «культурной революции» лиц. Они требовали «немедленного и скорого суда революционных масс» над «врагами внутри университета». Эта же дацзыбао призывала отдать все силы подготовке «революционной термоядерной войны», целью которой будет «вычищение трех нечистей: американского империализма, современного ревизионизма и реакции». Начинать же рекомендовалось с «современного ревизионизма»!

«Десять вопросов к товарищу Лю Шао-ци», — прочитал я далее и остановился. Появление чьей-либо фамилии в дацзыбао, даже если обвинение — сплошной вздор, очень скверный знак. Другое дело речи, которые произносят Цзян Цин, Чэнь Бо-да[3] и Чжоу Энь-лай. Они занимают целые стенды, фамилия — из уважения к «революционности» оратора — пишется красным или в красной рамке. А здесь к Лю Шао-ци обращались с ядовитыми вопросами.

Председателя КНР спрашивали, как случилось, что он послал «рабочие группы»[4] «подавлять культурную революцию» и как он намерен ответить за это преступление перед «революционными массами»? Почему его жена ездила в Индонезию в юбке и серьгах и даже надела колье?.. Почему в своей статье о работе коммуниста над собой на десять цитат из Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина он только один раз цитирует Мао Цзэ-дуна, тогда как «идеи Мао Цзэ-дуна — это вершина марксизма-ленинизма, и его следует цитировать не в пропорции один к десяти, а в десять — сто — тысячу и десять тысяч раз больше».

Это было только начало кампании, и Лю Шао-ци еще называли «товарищем». Но выступление это не было ни одиночным, ни случайным. В университете были сняты портреты «председателя Лю», которые раньше пользовались почти тем же статусом, что и портреты самого Мао Цзэ-дуна.

Наткнулся я и на «десять обвинений против Го Мо-жо[5]». Известность этого литературного и научного имени заставила прочесть довольно объемистый текст. Еще в апреле, до начала массового движения, Го Мо-жо выступил с покаянной речью, в которой отрицал все свое творчество и клялся, что будет «изучать по-настоящему идеи Мао Цзэ-дуна». В своем отступничестве он перешел все границы самоунижения. Наша «Литературная газета» 5 мая 1966 года поместила перевод этой его речи без комментариев. В КНР речь Го Мо-жо передавалась по радио. Она воспринималась как показание барометра, как предостережение, как политический ход изощренного деятеля. «Но спасет ли она его или не спасет?» — думал я. Уже три месяца шла «культурная революция», а Го Мо-жо оставался под защитой своего покаяния. И вот — снова «десять обвинений». Его винили за переводы — «насаждение иностранной культуры»; за контакты в прошлом с советскими людьми: «преклонение перед иностранщиной»; за исторические сочинения и пьесы — «пропаганда феодализма и реакции»; за недостаточное внимание к «идеям» Мао Цзэ-дуна — «буржуазная идеология» и даже за «буржуазный национализм» — когда-то Го Мо-жо был министром в гоминьдановском правительстве. Все припомнили, но публичное осуждение Го Мо-жо так и не состоялось: его спасло публичное самоуничижение, на которое не решился больше никто из известных писателей Китая.

В общем впечатление от всех новшеств было удручающее, надвигалось нечто зловещее и грозное. Я вернулся к себе какой-то неспокойный, подавленный.

В середине дня пришел Ма, бледный после бессонной ночи. Оставив нераспакованными свои вещи, он энергично занялся более срочным делом — принялся обклеивать репродукциями и плакатами свою половину комнаты. Большой цветной портрет Мао Цзэ-дуна, на который резко снизили цену, так как портрет вождя перевели в категорию «предметов первой необходимости», занял середину стены и смотрел прямо на меня. Вообще же в Пекине ощущался даже дефицит его портретов, которые стали чем-то вроде заклинательного знака, оберегающего от произвола, подобно тому как в старом феодальном Китае люди верили, что лубочные картинки заклинают духов и отпугивают нечистую силу.

По обеим сторонам портрета Ма прикрепил печатные изречения — «юйлу»— Мао Цзэ-дуна и рукописное «юйлу» Линь Бяо. Над столом он приклеил цветную репродукцию с картины маслом: на вершине горы в окружении целой свиты стоит молодой Мао Цзэ-дун с пышной шевелюрой, а к нему поднимается во главе отряда солдат-юноша в военной форме.

Ма ткнул в него пальцем и сказал:

— Линь Бяо! Самый верный соратник, самый лучший ученик председателя Мао.

Китайская национальная живопись «гохуа» не знала масляных красок, картины маслом появились в Китае только в нашем столетии. После 1949 года на них обычно изображались парадные сцены.

Покончив со всем этим декорумом, Ма лег отсыпаться, а я отправился в город.

***

Первое, что я обнаружил в городе: все книжные магазины были закрыты.

Я брел по пассажу Сиданя[6], в котором так часто проводил свой досуг. Все ставни и стены его книжных лавок залеплены надписями: «Книжные червяки! Немедленно прекратить торговлю реакционным хламом!» Торговал только один зал у входа: правая сторона — сочинения Мао Цзэ-дуна (по сниженной цене!), рядом — пропагандистские издания с документами о «культурной революции», левая сторона — продажа «юйлу» — изречений Мао разнообразных фасонов и репродуцированных портретов Мао. Очередь, давка, в руках «счастливчиков», уже купивших «предмет первой необходимости», мелькают пестрые листы, В зале я увидел старого букиниста, у которого приобрел десятки книг. С нагрудной надписью «реакционный элемент» он ходил с леечкой и поливал каменный пол. Бледное, одутловатое лицо украшали наклейки пластыря. Он прошел мимо, не подав виду, что знает меня. Школьники лет четырнадцати — шестнадцати с красными повязками прохаживались среди расступавшихся перед ними покупателей, стояли за спинами продавцов. У входа ребята наклеивали плакат: «Покончить с распространением яда! Долой реакционную книготорговлю! Сделаем книжные магазины оплотом идей Мао Цзэ-дуна!»

Я поинтересовался, когда откроются букинистические магазины, у продавца, стоявшего за прилавком, где продавались толстые тома сочинений Мао и было свободнее. Меня тут же окружили ребята с красными повязками, и, не дав ответить продавцу, парнишка постарше сообщил:

— Магазины закрыты для наведения чистоты и внутреннего порядка. Среди книг, которые там продавались, во многих не упоминается председатель Мао. Есть книги реакционные и ревизионистские. Те, кто торговал ими, будут держать ответ перед массами.

Он предложил мне купить книги Мао Цзэ-дуна. Я отказался и вышел на улицу. Часть витрин была заклеена воззваниями или закрыта ставнями. Во всех остальных на фоне собранной в лучеобразные складки красной материи стояли либо разных размеров бюсты Мао, либо его портреты в позолоченных рамах. На противоположной стороне витрина была разбита вдребезги. Я перешел улицу и оказался у магазина грампластинок. Тротуар, выложенный как и на всех центральных улицах Пекина, квадратиками плоской серой черепицы, рифленной в клеточку, покрывал слой битого шеллака. Осколки пластинок лежали даже на мостовой. Поворошив их ногой, я увидел красную наклейку и прочел надпись разбитой пластинки. Это была запись китайской народной песни. Я заметил, что за мною, привалившись к стене у входа в магазин, наблюдает паренек с красной повязкой. В самом магазине — разгромленном, опустошенном — расхаживали, переговариваясь, школьники с красными повязками. Я подошел к пареньку и спросил:

— Почему вы разбили эту пластинку! Ведь это китайская народная песня?

— Песня плохая, — любезно улыбаясь, ответил он. — В ней нет ни слова о председателе Мао. Такие песни сеют яд, а магазин этот — черное логово буржуазной идеологии! Мы оставляем только песни про Мао Цзэ-дуна.

Рядом размещался магазин оптики. В нем распоряжались ребята постарше. Над прилавком, где продавались очки в дорогой оправе и темные очки, тянулась надпись: «Оправы для буржуазной сволочи, тунеядцев и негодяев всей страны». Покупателей в магазине не было. Все слоняющиеся по залу были хунвэйбинами. В глубине виднелась еще одна надпись: «Долой буржуазную привычку ходить в черных очках!»

Я шел дальше по центральной улице Сиданя. В следующем квартале юнцы школьного возраста громили парикмахерские и ателье, «рассадники буржуазного образа жизни». Они наклеивали на витрины ультиматумы с перечислением запрещенных причесок. Нельзя носить пробор, нельзя взбивать кок, нельзя носить длинные волосы, нельзя зачесывать волосы назад и т. д.

На дверях ателье висел ультиматум, запрещавший шить пиджаки и брюки «иностранного покроя». Женщинам запрещалось носить юбки, «перенятые у заграницы». Ультиматум завершала угроза быстрой и беспощадной расправы с нарушителями.

Около автобусной остановки стоял пикет хунвэйбинов с ножницами в руках, ими командовал паренек постарше, видимо студент. Когда подходил автобус, пикетчики выстраивались в две шеренги, образуя коридор, и по одному пропускали выходящих пассажиров. Никто даже не пытался протестовать, все проходили молча, понурившись. Пикетчики выхватывали девушек с длинными волосами и тут же без разговоров срезали им косы. Девушки не сопротивлялись. Весь тротуар был усыпан обрезанными косами — длинными и короткими, толстыми и тоненькими, некоторые были перевязаны ленточками, другие — толстой цветной синтетической нитью, модной у китайских девушек.

— Зачем вы так делаете? Какой в этом смысл? — спросил я у ребят, когда очередная группа девушек была острижена и отпущена.

— Мы боремся со старыми буржуазными нравами, — ответил на мой вопрос юный пикетчик. — Носить косы — это советский ревизионистский обычай. Мы не позволим в красном Китае Мао Цзэ-дуна соблюдать его. Китайские девушки должны носить революционные короткие волосы.

— А это что значит? — спросил я его и указал на проезжавшего мимо велосипедиста.

У пожилого человека полголовы от лба до затылка выстрижено наголо под машинку, а на другой половине сохранились гладко зачесанные длинные волосы.

Хунвэйбины наперебой стали рассказывать, что той дня назад в какой-то средней школе был отпечатан на гектографе ультиматум — отказаться от проборов, но нашлись негодяи, которые решили сохранять прическу с пробором, и их специальный патруль, выставленный на одном из перекрестков, стриг в наказание вот таким образом.

— Он будет так ходить десять дней! Мы проследим за этим!

Неподалеку находился прежде знаменитый сычуаньский ресторан. Перечные блюда этой провинции славятся в Китае. На большую улицу ресторан выходил узким коридором, все помещения располагались в глубине. Я свернул туда не столько для еды, а чтобы опомниться от происходящего, и ошибся. Вход был уже заклеен проклятиями против управляющего, которого называли «контрреволюционным элементом». «Сукины дети! Немедленно откажитесь от своих 5 процентов! Да здравствует государственный контроль!»

Ресторан был смешанным, государственно-частным предприятием. Неожиданно хунвэйбины потребовали фактически ликвидации капиталистов, которые по-прежнему получали от государства фиксированные 5 процентов на вложенный капитал в качестве выкупа. Эти выкупные выплачивались уже много лет, и конца им не было видно. Теперь хунвэйбины требовали положить этому конец...

Я шагнул внутрь. Поперек коридора висело полотняное объявление: «Столовая для хунвэйбинов и революционных масс». Под ним полная старая женщина, «украшенная» нагрудным знаком «эксплуататорский элемент», копошилась с метлой.

Меню из десятков блюд было сорвано и заменено стандартным: капуста, лапша, маньтоу. На раздаче рядом с поварами дежурили хунвэйбины. Здесь можно было поесть очень дешево — за несколько копеек — неаппетитную и скверно пахнущую прошлогоднюю капусту, черную лапшу, серое маньтоу. Большинство старалось все же взять себе что-нибудь подоброкачественнее. Я стал в очередь, где продавали холодное рубленое мясо. Курицу, баранину, свинину подавали на блюдечках, крохотные порции. Мясо было приготовлено отлично.

— Положите побольше, пожалуйста! — попросил я с полной готовностью заплатить, но раздатчица вдруг остановилась в смущении, ибо дело было не в деньгах. Немедленно рядом с ней появился мрачный парень с красной повязкой.

— Иностранцу можно! Накладывай, — распорядился он.

Мне положили грамм сто пятьдесят мелкорубленой курицы, и я понял: размеры порций контролируются хунвэйбинами. Только сейчас я увидел над раздаточной плакат: «Слушаться председателя Мао! Быть экономным в еде! Не обжираться!»

В этой очереди стояло немало рабочих. На модернизированных предприятиях заработок выше, и они, конечно, могли себе позволить кусочек курицы. Лица людей были мрачными.

С закуской в руках я подошел за пивом. Китайское пиво очень вкусное и крепкое, напоминает лучшие немецкие марки. С удивлением я обнаружил, что вместо кружек пиво наливают в стаканы.

— Дайте мне кружку, — попросил я.

Около бочки, разумеется, стоял контролер с повязкой. Осмотрев меня, хунвэйбин согласился.

— Иностранцу можно...

Мне единственному налили кружку пива. Остальные получали стакан, и ни капли больше. А до этого в Китае всегда пили кружками.

Решив, что впечатлений у меня от нового этапа «культурной революции» вполне достаточно для одного дня, я сел в автобус, направлявшийся в район моего университета. На одной из остановок в автобус ворвался патруль хунвэйбииов. Их было человек пятнадцать. Грубо проталкиваясь, они бесцеремонно осматривали пассажиров и прицепились к моему соседу;

Это был человек лет сорока, уже начинающий лысеть. Его редкие волосы были аккуратно разделены пробором, на коленях у него лежал потертый портфель.

— Сюда! — сделал знак остальным юнец, который шел первым, и в ту же минуту вокруг нас образовалось плотное кольцо. — В какую эпоху ты живешь, сволочь? — заорал юнец на пассажира и, вцепившись рукой ему в волосы, запрокинул его голову назад. — Ты забыл, что живешь при Мао Цзэ-дуне! Носишь буржуазный пробор и портфель таскаешь, кровопийца! Обуржуазился, проклятый перерожденец! Забыл про Культурную революцию! — Для вящей убедительности хунвэйбин пару раз стукнул пассажира головой о дюралевую раму окна. — Почему не подстригся до сих пор?

— Я был очень занят... Все время собрания, не успеваю... — лепетал трясущимися губами побелевший от страха пассажир.

— Предупреждаем тебя последний раз! Не то худо будет! — пригрозил ему командир патруля.

На следующей остановке хунвэйбины вышли. Дрожащей рукой мой сосед поправил встрепанные волосы, стараясь сгладить злополучный пробор. Мы сошли с ним у университета — возможно, он тут и работал.

***

Дни бегут. «Культурная революция» из стен университетов и институтов переместилась на городские улицы. Не за горами уже и мое возвращение на родину. Мои планы приобрести нужные китайские книги оказались под угрозой. Книжные магазины стали главным объектом деятельности хунвэйбинов. Попытаюсь съездить на Люличан, решил я, может, там повезет.

Люличан — это уголок старого Пекина, славящийся уже чуть ли не три века своими книжными рядами. Много букинистов и антикваров, там находится и знаменитая «Жунбаочжай» — мастерская несравненных репродукций национальной живописи — «гохуа».

В автобусе школьницы, сменяя друг друга, читали пассажирам цитаты Мао Цзэ-дуна. Потом пели, призывая пассажиров подтягивать, и усталые люди, ехавшие с работы, подпевали. Молодой рабочий, скорее для видимости, шевелил губами, выдавливая слова, воспевающие «великого кормчего».

— Товарищ, что же вы не поете? — вдруг спросила его сидевшая рядом женщина.

— Пою! Пою! — поспешно ответил он и запел еще громче.

Вдруг, резко раздвинув пассажиров, ко мне подошла девушка с красной книжкой, формой напоминающей блокнот. Стоя напротив, она принялась читать звонким голосом цитаты Мао, время от времени вскидывая на меня глаза, а потом пошла шпарить наизусть, глядя в упор.

Выйдя на Люличан, я первым делом отправился в магазин «Жунбаочжай». Мне повезло — открыт. Вхожу, но что я вижу? Исчезло все: и книжные закладки, расписанные мастерами миниатюры, и длинные настенные свитки с птицами, цветами, пейзажами, и даже картины о новой жизни после Освобождения[7]. Ничего этого нет. Ни быта, ни строительства, ни патриотизма, ни традиций. Зато повсюду литографии прищурившегося, улыбающегося, пишущего, курящего Мао Цзэ-дуна. Он и солнце, он среди солдат, и всюду он на вершине. Много плакатов с изречениями Мао Цзэ-дуна. Сохранился, правда, прилавок, где можно купить тушь, краски и кисти — они, очевидно, отнесены к предметам первой необходимости, как средство для изображения Мао Цзэ-дуна!

Огорченный, я зашагал по Люличан дальше. Антикварный магазин закрыт. Магазин китайских старых книг закрыт. Еще один букинистический закрыт, ювелирный тоже. Еще и еще вижу я закрытые, обклеенные шельмующими лозунгами двери. Вот магазин эстампов, где я так любил бывать! Сквозь стеклянную дверь стараюсь заглянуть внутрь: нет, тут пока ничего не разгромлено. Скульптуры и керамические фигурки стоят на полках, а эстампы свалены грудой в угол. Я покупал их после каждой стипендии.

Да, Люличан выглядел так, словно над ним пронесся ураган.

Кривыми переулками, где, пешеходу нелегко разойтись с велорикшей, я прошел на Дачжалар. Снова торговые ряды — женское платье, обувь, детские товары, старинные аптеки, оптика, да и чего только нет! На витрине обувного магазина ультиматум: «Снять буржуазные модели! Убрать идейно гнилую продукцию!», «Революционные массы, долой кожаные ботинки! Откажемся от нравов эксплуататорских классов!»

Захожу в универмаг. На прилавках «охранителные» объявления: «Идейно гнилой товар снят с продажи». Под стеклом витрин обращения: «Товарищи революционные покупатели! Если вы обнаружите плохие, идейно не выдержанные товары в нашем магазине, просьба высказать ваше драгоценное для нас мнение».

По магазину хунвэйбины ведут молодого человека, руки у него выкручены назад и вверх, так что локти упираются в спину, а голова опущена вниз. Ведут его полубегом трое, позади следуют еще несколько молодчиков с красными повязками.

— Реактивный самолет... — слышится шепот.

При быстром движении скрюченное человеческое тело действительно напоминает контуры реактивного самолета.

Они проходят быстро, как и появились. Толпа покупателей смыкается, словно ничего не произошло.

Я быстро убеждаюсь, что не смогу привезти жене в подарок китайский чайный сервиз. Все сколько-нибудь красивое и национальное снято с продажи.

У меня было около ста юаней, которые я намеревался истратить на книги. Но книг не будет — в этом я уже убедился, значит, надо их истратить, и побыстрее, на что-нибудь другое в магазине для иностранцев неподалеку от Ванфуцзина.

До центра я добрался с трудом, в переполненном автобусе. Торговая улица Ванфуцзин сильно пострадала от «культурной революции»: сорваны вывески, разбиты и заклеены витрины. Бурная деятельность хунвэйбиновских пикетов терроризировала не только продавцов, но и покупателей — их теперь почти не было видно. Но в магазине для иностранцев имелись еще кое-какие товары и — главное — было спокойно.

Завернув за угол на Ванфуцзин, я едва успел пройти с десяток шагов, как мне под ноги скатился кубарем по ступенькам одного из подъездов и распластался на тротуаре какой-то человек. По виду ему можно было дать лет пятьдесят. Распухшее лицо в кровоподтеках, одежда изодрана и испачкана грязью, на теле сквозь дыры виднелись синяки. Следом за ним сбежали его преследователи — четверо хунвэйбинов. Наградив свою жертву еще пинками, они поставили ее на ноги и, вывернув руки, поволокли по улице, продолжая избивать кулаками и ногами. Вокруг непрерывным потоком двигались прохожие, делая вид, что не обращают внимания на эту сцену.

Около часа под палящим солнцем я безнадежно пытался сесть в автобус или троллейбус: очередь стояла огромная. Вконец отчаявшись, я вдруг услышал окликавший меня незнакомый голос. Я обернулся. Передо мной стоял студент с повязкой хунвэйбина.

— Здравствуйте! — сказал он. — Вы ведь из Педагогического университета, верно? И возвращаетесь домой?

Я подтвердил.

— Садитесь к нам в автобус! Мы тоже возвращаемся в университет.

Он показал на автобус, остановившийся рядом из-за пробки на перекрестке. На бортах его, украшенных портретами и изречениями Мао, было написано мелом «спецмашина». Автобус был битком набит хунвэйбииами. Я вошел.

— Где вы были? — поинтересовался я у своего соседа.

— На революционной операции. Ежедневно мы по очереди едем на Ванфуцзин наводить революционный порядок. Сегодня там была наша группа.

— А чей это автобус?

— Мы его конфисковали в одном учреждении для нужд революции, — ответил хунвэйбин.

— А вы знаете, что ваш закон запрещает китайцам разговаривать с иностранцами?

— Так ведь это же было до Культурной революции. К нам, хунвэйбинам, он не имеет никакого отношения. И потом надо же пропагандировать Культурную революцию!

Он рассказал, что с самого утра они обходили центральные районы города и конфисковывали у жителей «лишнюю» мебель, предметы роскоши и драгоценности.

— Что же вы со всем этим делаете — уничтожаете?

— Нет. Мебель свозим в комиссионные магазины и продаем, а ценности прямо передаем государству...

Когда мы проезжали Синьцзекоу — оживленное торговое место, автобус сбавил скорость: здесь не только тротуары, но и проезжая часть улицы были вставлены подержанной мебелью — кроватями, шкафами, диванами, сундуками... — невообразимое скопище старья. Небольшой мебельный магазин, куда хунвэйбины свезли конфискованные вещи, заполнил ими всю улицу. Удивительно, но находились люди, которые покупали мебель, только что отнятую у других.

— У нас великая эпоха Мао Цзэ-дуна, и все мы делаем революцию, — любезно объяснил мне мой сосед-хунвэйбин. — Мы сейчас не церемонимся со всякой сволочью.

— Наши главные враги — перерожденцы внутри компартии, — добавила стоящая рядом девушка. — Они забыли, что всем обязаны нашему солнцу, председателю Мао. Мы конфискуем у них предметы роскоши и помогаем им очистить сознание!

— А кто покупает эти вещи? — не удержался я.

— Революционные товарищи, — не задумываясь, заявил мой сосед.

— Вещи — не главное, главное — сознание, идеи, — добавила девушка. — Если человек следует идеям Мао Цзэ-дуна, искренне их воспринимает, открывает им свою душу, никакие вещи ему не страшны, он — хозяин вещей. А партийные перерожденцы чужды идеям нашего председателя!

— Как же вы вылавливаете врагов председателя Мао? — спросил я. — И почему вы уверены, что никто не спасется?

— Нас много. Впереди идут школьники, маленькие застрельщики революции. Они знают все, что делается в их квартале, и говорят нам. Поэтому мы приходим всегда наверняка...

***

Вечером с университетского стадиона вновь несся оглушительный рев. Собрание хунвэйбинов, вернувшихся из города, было посвящено «подведению итогов дня и обмену революционным опытом». Их собралось несколько тысяч. Когда я, поужинав, вышел из своей столовой, кругом было пусто. У подъезда жилого корпуса для семейных преподавателей меня окликнули стоявшие там две взволнованные женщины. Я подошел к ним.

— Вы посмотрите, что у нас творится! Какой ужас! Они ушли два часа назад. Зайдите поглядите!

— Кто они?

— Хунвэйбины.

Они повели меня по неосвещенной — из «экономии» — лестнице. Дом был кирпичный, четырехэтажный, по пекинским условиям шикарный, в нем только не имелось газа, и готовить еду приходилось на плитках, отапливаемых угольными брикетами.

— Кто здесь живет? — спросил я перед дверью квартиры, в которую меня пригласили зайти.

— Хозяин был членом партбюро факультета. Его давно уже увели.

Мы вошли в скромную двухкомнатную квартиру. Все в ней было перевернуто вверх дном: кровати, сундук, шкаф опрокинуты, белье и одежда валялись посреди одной комнаты, на цементном полу другой дымилась куча пепла.

Женщины рассказали, что здесь произошло.

Хунвэйбины пришли к ним в дом около полудня. Их было человек двенадцать. С ними находились двое «революционных» преподавателей; они присутствовали как свидетели. Среди хунвэйбинов не было никого, кто учился бы на том же факультете, на котором преподавал хозяин дома. Начали с конфискации мебели. Ее стащили во двор и увезли на грузовике. Затем занялись «идейным воспитанием».

— Где портреты председателя Мао? Почему нет его портретов? — накинулись хунвэйбины на подростка — сына хозяина, его сестренку и их мать и били всех их по лицу.

Хунвэйбины сорвали со стен картины, репродукции, фотографии, рвали их и топтали ногами. Обломки рамок, изодранные в клочья картины валялись на полу.

— А где у вас сочинения Мао Цзэ-дуна? — кричали они.

К счастью, нашелся томик «избранного». Его отложили в сторону, а остальные книги объявили «плохими».

Хозяев заставили сложить домашнюю библиотеку на полу и сожгли ее. Пепел от книг я и увидел на цементном полу во второй комнате.

Девушки-хунвэйбинки расправлялись с посудой и одеждой. Они перебили чашки и тарелки.

— Чашка с драконами — феодальная чашка!

Бац об пол!

— Чашка с цветочками и розочками — буржуазная, мещанская чашка!

Бац об пол!

— Где бюст Мао Цзэ-дуна? — спрашивали хунвэйбины и топтали ногами фарфоровые статуэтки рыбака, крестьянской девушки и поэтов.

Аквариум с золотыми рыбками выбросили в окно, как пережиток феодализма.

Девушки рвали в клочья пиджаки и брюки европейского покроя, а потом юбки хозяйки дома.

— Иностранные рабы! Изменники! — вопили они.

Парни в это время вышли на балкон и перебили горшки с кактусами.

— Бесполезная роскошь!

На балконе была обнаружена забившаяся в угол кошка.

— Смотрите-ка на этих буржуев! — закричал один из хунвэйбинов и, схватив кошку за хвост, разбил ей голову об стену. Он хотел выбросить ее во двор, но девушки запротестовали:

— Положи дохлятину к ним в чулан и запри его! Пусть буржуазная сволочь дышит смрадом.

Вся семья взмолилась о пощаде, но хунвэйбины были неумолимы и навесили на чулан замок, чтобы хозяева не смогли избавиться от трупного запаха. Тогда вмешались свидетели-преподаватели.

— Не нужно так делать, — стали уговаривать они.

— Мы отберем у них вторую комнату и вселим в нее революционную семью одного из активистов. Если в квартире останется падаль, она будет смердеть и новым жильцам.

Этот аргумент подействовал. Кошку выбросили в окно.

— Они похитили у вас что-нибудь? — спросил я у хозяйки квартиры.

— Да, кое-какие мелочи — авторучку мужа, его и мои наручные часы, очки, блокноты, бумагу и записные книжки-дневники... Это все полбеды. Но они конфисковали и унесли все рукописи и конспекты мужа, все письма. Сказали, что займутся расследованием наших преступлений...

Я заметил на полу битые пластинки.

— Мы любим русские песни, — грустно сказала женщина. — Пластинки эти у нас уже давно. Они разбили их о голову сына. Очень уж они разозлились, когда нашли у нас советские пластинки. Искали советские газеты и журналы, но у нас их не было. Еще в 1961 году муж сам все сжег.

Она рассказала, как, расправившись с вещами, хунвэйбины принялись за людей. Сначала потребовали отречься от схваченного главы семьи. Но она и сын отказались писать отречение. Отказались они и осудить его «гнилые идеи», отказались и написать хунвэйбинам «благодарность за освобождение от оков старого быта и переход к новой жизни». С час потратили хунвэйбины на уговоры, а потом всех поставили спиной к стенке и спросили: «Хорошо ли мы боремся со старыми нравами? Хорошо ли распространяем идеи Мао Цзэ-дуна?»

Не получив ответа, они снова стали бить их по лицу так, чтобы они затылком ударялись о стену.

— Мы долго терпели, думая, что они уйдут на собрание, — сказал мне мальчик. — Но потом они, посовещавшись, решили оставить пять человек «бороться» с нами. Мы не выдержали и сдались... Я сказал им: «Вы хорошо распространяете идеи Мао Цзэ-дуна. Вы хорошо боретесь с буржуазией». Тогда они перестали нас бить и пошли на собрание. Но предупредили, что придут снова, не сказав когда. Поэтому мы ничего не убираем. Пусть все валяется!

— Как же вы решились меня позвать после всего этого? — удивился я.

— Ах, нам теперь все равно, — обреченно сказала женщина. — Мы просто хотели, чтобы вы знали, что у нас творится.

С глубоким участием я попрощался с этими несчастными людьми, которых ждало еще так много испытаний и незаслуженных оскорблений.

Я шел к себе в общежитие по совершенно пустым аллеям. Вовсю гремели репродукторы, транслировавшие собрание хунвэйбинов на стадионе. Хриплые выкрики ораторов смешивались с воем сборища Победные рапорты перемежались с критическими выступлениями, междоусобные распри накаляли атмосферу. Отряд «Маоцзэдунизм» хулил комитет «культурной революции» по любому поводу. Сейчас речь пошла о заслугах школьников перед массовым движением.

— Мы должны возглавить боевые отряды маленьких застрельщиков революции! — кричали репродукторы. — Мы, хунвэйбины, — главная сила Культурной революции, носители и пропагандисты идей председателя Мао! Лучшие из лучших должны возглавить дружины школьников. Мы поведем их на революционные операции!

Гром аплодисментов, и оратор сменился. Четкий, деловой голос начал критическое выступление.

— Товарищи работают не покладая рук, а результаты все еще невелики. В чем дело? Что нам мешает? Я скажу прямо — саботаж революционного дела! У нас снова подняли голову консерваторы. Товарищи, саботирует руководство университета, саботирует комитет Культурной революции. Они набили его сорокалетними монархистами!..

Поднялся дикий рев. Кто ревел «за», а кто и «против». После вынужденной паузы оратор продолжал:

— Я докажу! Я всем докажу! Что говорят сегодняшние монархисты? Вот что они говорят: мол, революционные операции — дело военное, его должны возглавлять знающие люди, и назначают во главе групп командиров народного ополчения. Но что знают эти дерьмовые командиры?

Снова рев.

— Во главе должны стоять люди с революционным опытом! — надрывался оратор. — Если человек безжалостен к врагам председателя Мао, если у него заслуги перед Культурной революцией, он и в десять лет может командовать, а не то что в двадцать!

Из репродуктора понеслись хрипы, крики и стоны. Я понял, что в президиуме собрания началась стычка с рукоприкладством. Наэлектризованная толпа рычала, как дикий зверь.

— Товарищи хунвэйбины! — истошно провизжал кто-то фальцетом в микрофон. — Долой авторитеты! Да здравствует самый, самый, самый революционный красный авторитет — горячо любимый председатель Мао!

Голова моя гудела, как котел. Обессиленный, я бросился на кровать и включил транзистор. Москва передавала репортаж о футбольном матче.

***

Опять новость. Наш Педагогический университет переименован в Университет революционного воспитания. Правда, новое название пока еще не получило окончательного утверждения в высших инстанциях, но такая надпись налеплена на прежнюю табличку у входа. С хунвэйбинами соприкасаюсь ежедневно, хочу я этого или нет. Город для меня пока открыт. «Революционные операции» красных охранников развивались у меня на глазах. Но в самом университете их активность значительно ослабла в последнее время: не хватало сил действовать на два фронта.

Уже несколько дней чувствовалось, что центр движения «культурной революции» перемещается к нашему посольству. Я часто бывал там. Как-то мне позвонили из посольства и сообщили, что приезжает группа туристов из Москвы, в том числе и знакомые мне китаисты. Я с радостью отправился на вокзал встречать их. Туда же поехали и сотрудники посольства.

Середина просторной площади перед новым пекинским вокзалом обычно пуста, только полицейский стоит на каменном круге, регулируя движение больше для декорума. Прохожие огибают площадь по краям, там же останавливается и троллейбус. Сойдя с него, я сразу понял: здесь что-то происходит. Вокзальная публика обычно спешит с деловым видом, а сейчас все замерли на тротуарах. Оглянувшись, я увидел, что трое хунвэйбинов, схватив юношу с пышной шевелюрой, быстрым шагом ведут его по площади к полицейскому. Вокруг всей площади черное скопище людских голов наблюдало за ними во все глаза; я смотрел вместе со всеми.

Подойдя к кругу, где стоял полицейский, один из хунвэйбинов поднялся на каменный постамент и грубо столкнул с него полицейского. Отлетев в сторону, тот даже не пытался протестовать, а послушно отступил подальше. Тем временем хунвэйбины втащили юношу на каменный круг и бросили на колени. Двое держали его за вывернутые назад руки, а третий поставил ногу на шею и стал мерными движениями бить его лицом о камень. По камню расползалось кровавое пятно. Публика безмолвно наблюдала за этой бесчеловечно жестокой сценой. Весь передернувшись, я быстро вошел в здание вокзала.

На платформе, куда прибывали международные поезда, небольшая группа иностранцев обменивалась новостями. Подошел пхеньянский поезд. Мы встретили московских туристов, бодрых, веселых. Получив приветы от друзей и знакомых, поболтав о новостях, мы передали наших туристов на попечение гидов китайского «Интуриста», а сами поехали в советское посольство.

— Что у вас там происходит? — спросил я товарищей из посольства.

— Сам увидишь!

Собственно, пока было известно, что хунвэйбины хотят переименовать улицу, на которой находится наше посольство. Казалось бы, что особенного? Пусть себе называется «Антиревизионистской улицей». Сойдя в начале улицы, мы втроем не спеша направились к зданию посольства, читая заголовки дацзыбао, налепленных на стены домов и глухие каменные заборы.

У одного из моих спутников был с собой фотоаппарат, и он фотографировал дацзыбао. На пустынной улице в жаркий час сразу же, откуда ни возьмись, возникла толпа. Какой-то подросток-школьник, но еще без красной повязки, увидев фотоаппарат в руках у иностранца, встал у стены и загородил собой дацзыбао.

Но тут вмешался какой-то пожилой человек в добротном штатском платье.

— Отойди, пусть снимают! Пропаганда Культурной революции — дело хорошее!

Школьник послушался и отошел в сторону.

Сначала я прочел длинную дацзыбао, написанную учащимися женской средней школы. Они требовали переименовать улицу. Хунвэйбины вузов вывешивали в поддержку школьников свои дацзыбао. Они писали: «хорошая революционная инициатива», «замечательный почин», «одобряем и поддерживаем» — и были совсем неагрессивны. Но когда мы прочитали дацзыбао студентов Пекинского института китайской медицины, то невольно закралась мысль, что готовится нечто более значительное, чем демонстрация в связи с переименованием улицы, ибо не случайно этот разухабистый листок призывал к «кровавой мести». Я переписал весь заключительный абзац текста:

«Советские ревизионисты! Довольно! Довольно! Довольно! Новые обиды и старая ненависть — все запечатлелось в наших сердцах, ни за сто, ни за тысячу, ни за десять тысяч лет мы не забудем, не забудем, не забудем! Мы отплатим за обиды! Сейчас мы не мстим, потому что время не настало, но придет час, и за все отомстим! Когда настанет наш день, мы сдерем с вас кожу, вытянем ваши жилы, сожжем трупы и развеем прах!» Подписано: Пекинский институт китайской медицины, Лю Чжун, Чжан Кай-сюань и еще две неразборчивые фамилии.

Поражала не сама угроза, в сущности нелепая и смешная. Поражали аморальность ее авторов — будущих врачей, неблагодарность за все сделанное нашим народом.

***

Проведя вторую половину дня в посольстве и вечером возвращаясь домой, я решил сам посмотреть, как готовятся к предстоящей демонстрации.

Вечер тихий, душный. Улица за воротами посольства пуста. Только на углах торчат фигуры пикетчиков-школьников да прохаживаются из конца в конец квартала дежурные — местные жительницы. Проезжая часть перегорожена в трех местах баррикадами из портретов Мао Цзэ-дуна, увитых гирляндами, асфальт исписан лозунгами. За то время, что я пробыл в посольстве, число дацзыбао возросло.

В прилегающем к посольству районе срочно сооружались временные отхожие места. Даже на них были написаны лозунги: «Да здравствует председатель Мао!» и «Все для народа!» Ведь здесь предстоит находиться часами сотням и даже тысячам людей, и организаторы загодя таким образом заботились о них. Видимо, ожидалась долгая блокада — в течение нескольких суток.

На домах появились огромные плакаты-рисунки, метра два на полтора. На одном из них здоровенный хунвэйбин, обутый в кеды, заносит ногу над тщательно выписанным — с портиками и колоннами — зданием советского посольства. А рядом такой же по композиции рисунок, только вместо хунвэйбина нарисована лубочная пухлая фигурка девочки-пионерки, школьницы с галстуком. Она подняла над головой тяжелую глыбу, чтобы обрушить ее на все то же здание посольства, но уже с надломившимися колоннами по перекошенному фасаду и без красного флага.

Да, видимо, находиться здесь куда опаснее, чем в университете, хотя в нем и свили гнездо хунвэйбины. Меня даже удивило, что товарищи в посольстве довольно спокойно отнеслись к угрозе блокады, которая, как это теперь мне стало ясно, была неминуема.

— Приехал укрываться к нам? — шутливо спрашивали они меня.

Блокада, однако, началась на сутки позже, чем я предполагал, — в ночь на понедельник 29 августа. Но телефонная связь с посольством сохранялась — я несколько раз звонил туда из общежития.

Мне жаловались на рев громкоговорителей и на невозможность выходить куда-либо. Так продолжалось уже несколько суток. Столовая не работала: прекратился подвоз провизии. Потом мне позвонила жена корреспондента «Правды» и спрашивала, не могу ли я купить молока для ее годовалого сына. Она забыла, что дело было не в том, что нельзя купить молока, а в том, что его невозможно доставить.

Пострадали в первую блокаду и наши немецкие друзья. Их задержали хунвэйбины перед воротами советского посольства, куда они приехали посмотреть фильм, и заставили покинуть машину. Потом всех потащили в соседнюю школу, где допрашивали пять часов — не советские ли они, сопровождая эту процедуру побоями, пинками. Об этом мне рассказал знакомый сотрудник посольства ГДР, который дежурил в тот вечер и вынужден был вмешаться, чтобы выручить из беды своих соотечественников.

Когда блокада кончилась, я тут же поехал в посольство. «Антиревизионистская улица», на которую я свернул, сойдя с троллейбуса, была покрыта клочками бумаги. Повсюду виднелись следы пребывания многотысячной толпы.

— Долой советских ревизионистов! — выкрикнул школьник на углу и бросил в меня камнем. Такие же выкрики раздавались и из дворов, мимо которых я проходил. А ведь до блокады обитатели этой улицы, и взрослые, и дети, здоровались с нами по-русски, говорили слова дружбы.

Августовская блокада была серьезной, хотя и бессмысленной провокацией, но впоследствии маоцзэдуновцы превзошли самих себя. Безобразия во время ноябрьских праздников 1966 года и бесчинства в январе—феврале 1967 года велись с куда большим размахом.


Примечаниe автора

[I] Цзинганшань — опорная база китайских коммунистов в 1928 году.


Комментарии научного редактора

[1] МаМа Чжан-гэн, фудао А. Желоховцева. Фудао — чичероне, приставлявшийся к каждому иностранному аспиранту в маоистском Китае. Фудао выступал консультантом, посредником при общении с китайскими гражданами и учреждениями, был ответственным за обустройство быта иностранца и контролировал его политическое поведение. Фудао жил в одной комнате со своим подопечным.

[2] Яньань — округ в провинции Шэньси, центр контролировавшегося в 1936—1947 гг. Китайской Красной армией Шэньси-Ганьсу-Нянсянского советского района, ставка Мао Цзэ-дуна. Подробнее об этом см.: Желоховцев А.Н. Триумф и позор «рабочей группы».

[3] Чэнь Бо-да (1904—1989) — видный деятель Коммунистической партии Китая, один из идеологов маоизма. Член КПК с 1927 г., в 1927—1930 гг. учился в СССР в Коммунистическом университете трудящихся Китая им. Сунь Ят-сена. После возвращения в Китай — на подпольной работе, был арестован, в 1931—1932 гг. — в тюрьме. После освобождения из тюрьмы преподавал философию и историю в Пекинском университете. С 1937 г. — в «освобожденном районе» в Яньани, преподавал там в партшколе философию. С 1939 г. — политический секретарь Мао Цзэ-дуна. Член ЦК КПК с 1946 г. С 1949 г. — зам. заведующего отделом пропаганды ЦК, зам. директора Института марксизма-ленинизма при ЦК, вице-президент Академии наук КНР. С 1956 г. — кандидат в члены Политбюро ЦК КПК, с 1958 г. — главный редактор журнала «Хунци», центрального теоретического органа КПК. В 50-е гг. превратился в ведущего (после Мао) теоретика маоизма. Сыграл большую роль в разгроме группы маршала Пэн Дэ-хуая. Один из фактических руководителей «культурной революции», под его и Цзян Цин руководством были разгромлены созданные Лю Шао-ци и Дэн Сяо-пином «рабочие группы». С июля 1966 г. — зав. отделом пропаганды ЦК КПК, с августа того же года — член Политбюро и Постоянного Комитета Политбюро ЦК. Сыграл важную роль в насаждении «культурной революции» в провинции в 1967—1969 гг., активный критик Лю Шао-ци. В ноябре 1970 г. обвинен в «антипартийной деятельности», в марте 1971 г. арестован как сторонник Линь Бяо. В 1980 г. осужден на 18 лет заключения. В 1988 г. освобожден из тюрьмы по состоянию здоровья.

[4] О «рабочих группах» см. подробнее: Желоховцев А.Н. Триумф и позор «рабочей группы» и Приложение к материалу Желоховцев А.Н. Взрыв движения.

[5] Го Мо-жо (Го Дин-тан) (1892—1978) — выдающийся китайский историк, археолог, а также писатель, поэт, государственный деятель. Получил медицинское образование в Японии, активный участник антиимпериалистического китайского «Движения 4 мая», участник Революции 1925—1927 гг., член КПК с 1927 г., после разгрома Нанчанського восстания в августе 1927 г. вновь эмигрировал в Японию. С 1930 г. — член Лиги левых писателей Китая, вернулся в Китай в 1937 г. С 1949 г. — президент Академии наук КНР, с 1954 г. — зам. председателя Постоянного комитета Всекитайского собрания народных представителей, с 1969 г. — член ЦК КПК. Во время «культурной революции» подвергся критике и проработкам, но с помощью публичных покаяний сохранил посты и статус. Однако двое его сыновей были доведены хунвэйбинами до самоубийства. Автор большого числа исторических и литературных произведений, а также переводов, в том числе с русского языка.

[6] Сидань — торговый район и улица в центре Пекина.

[7] То есть после победы Китайской революции в 1949 г.


Глава из книги: Желоховцев А.Н. «Культурная революция» с близкого расстояния. (Заметки очевидца.) М.: Издательство политической литературы, 1973.

Комментарии научного редактора: Александр Тарасов.


Алексей Николаевич Желоховцев (р. 1933) — советский, затем российский филолог и историк, китаист.


Приложение

Выступление премьера Чжоу Энь-лая
27 августа 1966 года
на собрании хунвэйбинов Пекина

Товарищи хунвэйбины!

Мы прибыли сюда, чтобы помочь вам создать центр связи. До сих пор из-за отсутствия подобного места вы лишены были возможности собраться вместе. Центральный Комитет нашей партии, товарищ Линь Бяо, Председатель Мао проявляют большую заботу о вас. Собраться всем вам вместе — дело нелегкое, и когда вы бываете нам нужны, найти вас трудно. Вчера какие-то мерзавцы нанесли ранения нашим доблестным хунвэйбинам, что вызвало у нас чувство большого огорчения. Мы задумались над тем, как вам помочь, и решили создать при Дворце культуры трудящихся центр связи хунвэйбинов. Вы, хунвэйбины, теперь получаете право пользоваться этим дворцом. В городе расположено несколько десятков высших учебных заведений, несколько сот средних школ — и если каждое учебное заведение будет направлять сюда двух-трех своих представителей, то каждый день это будет несколько тысяч. Если вам мало окажется одного дворца, мы дадим вам два, не хватит двух — предоставим три.

Создаваемый центр связи явится именно органом связи, а не руководящим органом. Однако по своему характеру он будет являться организацией переходного типа. Сразу связать друг с другом несколько десятков отдельных единиц невозможно, но пусть это вас не тревожит. В учебных заведениях имеются различные организации хунвэйбинов, и вы по своему усмотрению тоже можете создать собственную отдельную организацию — ведь вам нужно друг с другом встречаться, поддерживать связи, помогать друг другу. Вы можете и соревноваться друг с другом! Соревноваться и проходить испытание в ходе борьбы. Мы будем приветствовать тех, кто хорошо осуществляет революцию. А судьей в этом соревновании будут массы. Но устанавливать и поддерживать связи нелегко, и мы должны оказать вам в этом помощь. Надо организовать не только главный штаб, но и его отделения. Чтобы создать для вас благоприятные условия для осуществления революции, мы оборудуем для вас специальную телефонную связь, подготовим транспортные средства, обеспечим вас питанием и жильем. Наш Китай — страна диктатуры пролетариата. Наша конституция предусматривает свободу собраний и свободу организаций. Мы отнюдь не ограничиваем вас. Как мы будем помогать вам? Центральный Комитет нашей партии и Государственный совет КНР могут учредить здесь свою специальную канцелярию, в которую вы сможете приходить и излагать свои взгляды и соображения. Некоторые учебные заведения выдвинули предложения о прекращении выплаты буржуазии фиксированного процента. Это хорошее предложение. Однако оно должно быть обсуждено Всекитайским собранием народных представителей. Учащиеся 15 средних школ потребовали, чтобы у полиции была изменена форма одежды. Это хорошее дело. Мы проконсультировались с заместителем премьера Се Фу-чжи, и с 1 сентября форма полиции будет изменена[1*]. Однако некоторые ваши предложения заслуживают того, чтобы посоветоваться с вами. Мы верим в вас, уважаем вас, однако некоторые вопросы связаны с нашим государственным устройством, и изменять их сразу нельзя. Вы должны верить Центральному Комитету нашей партии, верить Председателю Мао. Некоторые вещи нельзя изменить сразу одним только отданным вами приказом.

И хунвэйбины в высших учебных заведениях, и хунвэйбины в средних школах — все они являются резервом Народно-освободительной армии Китая. Я ознакомился с вашими многочисленными предложениями и непременно передам их Центральному Комитету нашей партии и лично Председателю Мао. Ведь вы сами говорите, что полностью подчиняетесь руководству со стороны Народно-освободительной армии, следовательно, вы должны подчиняться приказам. Я занимаюсь вопросами политической работы, я не военный. Вы называете меня «старым хунвэйбином», и я, таким образом, имею право голоса среди вас, но вы должны слушаться меня. Хотя я «демобилизован», но если нам придется воевать, я вновь надену военную форму. Верховным главнокомандующим является Председатель Мао, и я пойду туда, куда он прикажет.

Подвожу итог: сегодня я говорил вам, во-первых, о том, что мы поддерживаем вас, помогаем вам; во-вторых, о том, что мы защищаем вас, заботимся о вас; в-третьих, что мы советуемся с вами по возникающим вопросам, ведем пропагандистскую и разъяснительную работу. Все ваши соображения, взгляды, призывы и приказы мы в принятом порядке передадим в Группу по делам культурной революции при ЦК КПК, в Центральный Комитет нашей партии, передадим лично Председателю Мао.

Сегодня — только начало. В будущем у нас будет еще много поводов для встреч с вами. Вы ведь говорили, что 18 августа станет памятным днем[2*]. Я полностью с вами согласен. Хочу еще раз сказать, что мы вовсе не ограничиваем вас, наоборот — мы помогаем вам.

Да здравствуют хунвэйбины Пекина и всего Китая!


Комментарии научного редактора

[1*] С помощью таких вот подачек по маленьким глупым вопросам маоистская верхушка создавала у хунвэйбинов иллюзию, что они чуть ли не руководят государством.

[2*] 18 августа 1966 г. в Пекине состоялся первый массовый митинг хунвэйбинов с участием Мао Цзэ-дуна и Линь Бяо.


Опубликовано в хунвейбинской газете «Дунфанхунбао» 5 сентября 1966.

Перевод с китайского Вадима Ли.

Комментарии научного редактора: Александр Тарасов.


Работа по переводу этого текста оплачена из средств, присланных читателями.

Редакция выражает глубокую благодарность всем товарищам, кто счел своим долгом оказать помощь нашему сайту.